Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Итак, по описи семьсот картин отошло государству. Сто восемьдесят две работы (картины, акварели и рисунки) остались моей собственностью, и на них тоже была составлена опись за подписью завглавмузеем Троцкой. [220]Указывалось, что эти картины разрешено временно хранить в Прилепах. И вот при эвакуации музея никто не хотел поверить, что все эти картины я купил, что они действительно мои. То же следует сказать про мебель, люстры и другие предметы обстановки: они не были взяты на учет, не были национализированы, поэтому считалось, что я их сокрыл.

Я относился к советской власти с доверием, оставил себе свои вещи и был уверен, что раз служу и приношу пользу государству, то советская власть не дойдет до такой мелочности и не отберет у меня обстановку. К сожалению, в этом я жестоко ошибся. Пошли слухи, что я всё украл. Так, сначала меня ограбили до нитки, а потом посадили в тюрьму! Этого не случилось, если бы я с меньшим доверием относился к советской власти и, покупая все эти произведения искусства, не свозил бы их в Прилепы, а, скажем, складывал в Ленинграде. Я был бы сейчас честным человеком и собственником шестисот-семисот картин и был бы свободен.

Естественно, я считал, что когда будет вывозиться музей, то я не встречу никаких препятствий к вывозу своего имущества. По всей вероятности, так бы и случилось, если бы не сделала непоправимых ошибок моя бывшая жена и не ополчились на меня влиятельные наркомземовцы из коннозаводского ведомства. Признаю, я и сам допустил некоторые ошибки. Катастрофа разразилась под влиянием двух сил: губернской и более грозной – из центра.

К сожалению, здесь мне придется коснуться семейных дел, но по вполне понятным причинам я коснусь их лишь вскользь, вернее, укажу на них как на причину случившегося, а самый разлад обойду молчанием. Уже в начале лета 1927 года мне стало совершенно ясно, что дальнейшая совместная жизнь с женой невозможна и что надо расходиться. К сожалению, Александра Романовна с этим не была согласна, вернее, была согласна на словах, а на деле предпринимала все возможное, чтобы развод не состоялся. Когда же он все-таки произошел, она совершила ошибку: стала делить имущество, подсчитывать его стоимость, требовать свою половину и прочее. Все это делалось открыто, громогласно, с вызывающим видом, с приездами поверенного, поездками к нотариусу и т. д.

Тот, кто знаком с советской действительностью, знает, в какой ужасающей бедности живет население, в особенности советские служащие, и поймет, какое это произвело впечатление на всех окружающих. Если бы в Прилепах разорвалась бомба или началось второе Мамаево побоище, этому бы меньше удивились и этим бы меньше возмутились, нежели открытием, что у Бутовича есть что-то свое, да еще такое, чего у других нет. Это было открытие, возмутившее всех нищих, которых было вокруг нас девяносто девять процентов. Желчь у окружающих разлились вовсю, и пошла писать губерния! Заговорили крестьяне, заговорили в совхозе, заговорили служащие, все стали подсчитывать, сколько Бутович дает своей бывшей жене, и называли, конечно, фантастические цифры. Затем посыпались доносы в Тулу.

Видя все это и зная, к чему это приведет, тщетно я просил Александру Романовну не совершать этой ошибки. Она и слушать не хотела и, находясь всецело под влиянием своего поверенного, настояла на своем, оценила по категориям все мое имущество и затем половину суммы получила с меня по нотариальной закладной, часть деньгами, да еще шестнадцать возов разной мебели вывезла из Прилеп. Она уехала с детьми, будучи уверена, что теперь-то она меня хорошо связала и обеспечила себя и свою дочь. Вскоре оказалось, этими действиями она разорила всю семью. Все имущество, до последней тряпки, до последнего черепка, было зафиксировано в нотариальном акте при разводе. Большевикам только и оставалось, что прийти и все забрать.

Мой план раздела был проще, вернее: я предлагал установить цифру стоимости моего имущества, разойтись без шума и гласных дележек, а фактически произвести раздел тогда, когда я вывезу свое имущество одновременно с музеем, то есть для широких масс незаметно. Я прекрасно знал природу советской власти и допускал, что мои собственные вещи вдруг могут превратиться в казенные. Так поступить, как я предлагал, диктовало благоразумие, но жена не захотела ждать до зимы и выехала в начале октября. Не прошло и трех дней после ее отъезда, как в Прилепы нагрянула ревизия РКИ.