Яков Бутович - Лошади моего сердца. Из воспоминаний коннозаводчика

Особое, какое-то предвзятое неуважение, даже ненависть, проявлял Рапп к генеалогии и генеалогам. Он совершенно отрицал значение генеалогии, издевался над генеалогами, называл психопатами, а занятие их – «сладострастием». Почему именно сладострастием, было известно лишь ему одному. Только в последнее время под влиянием научных авторитетов он замолчал, перестал прохаживаться на эту тему, а незадолго до своего ареста я слышал, как он даже разглагольствовал о линии Корешка. Словом, это был типичный советский спец, которому было совершенно безразлично, управлять ли коннозаводством или мыловаренным заводом. Я имел неосторожность открыто критиковать Раппа, говорить, что он не на месте, и в его лице заполучил заклятого врага.

С теми, кто не мешал ему чудить или, вернее, глупить в коннозаводском ведомстве, он был в превосходных отношениях. Говорили, что Рапп хороший товарищ в том смысле, что чиновники жили с ним дружно и он их не притеснял. Со всеми он был хорош, особенно с управляющими заводов, которые, приезжая в Москву, постоянно его приглашали к себе и угощали всякими яствами и вином, до которого Рапп был большой охотник. Я этого не делал, Раппу не льстил, возмущался теми порядками, которые он завел, негодовал, что люди, окружающие Раппа, больше заботятся о своих благах, нежели о лошадях, и потому у них у всех, а особенно у Раппа, стал бельмом в глазу.

Не думаю, что Рапп отличался нравственными качествами. Судя по его жизни, поступкам и разговорам, он считал, что долг, совесть, честность и прочее – буржуазные предрассудки и выдумки попов, а жить надо в свое удовольствие: рвать, хватать, втирать очки, вводить в обман всех и вся. Рапп так и жил, и жил хорошо и сладко, в свое удовольствие. Ко мне он относился плохо, потому что видел ясно: я его осуждаю и понимаю лучше других, а это ему было неприятно. Я открыто говорил, что Рапп сидит в коннозаводстве по недоразумению, точнее, по протекции смоленцев. Это его бесило. Именно Рапп должен был решать судьбу Прилепского завода, и когда я узнал об этом, то решил, что быть беде.

Были враги у Прилепского завода и в Туле. Некий Мухин, директор губсельтреста, добивался присоединения Прилеп к своему тресту и уничтожения завода как государственного. Помощником Мухина, и очень рьяным, был животновод Добрынин. Он не имел никакого отношения к прилепскими Добрыниным и к лошадям, служил в Маслоцентре, но почему-то считал себя знатоком лошадей. Добрынин получал от Мухина, точнее, от губсельтреста, пятьдесят рублей в месяц за наблюдение за Шаховским заводом, куда заезжал раза четыре в год и где все свершалось по его планам. Это был очень хитрый мужичок, в прошлом ярый эсер и народник. Сын Добрынина служил в коннозаводском ведомстве, был в курсе всего, что говорилось о Прилепах, передавал это Добрынину старшему, тот – Мухину, и затем они выступали в Туле, требуя присоединения Прилеп к Шаховскому. Мухин был очень резкий человек. Однажды не менее резкий человек, помощник Асаульченко и бывший следователь ГПУ Синицын, на его бумагу о Прилепах наложил краткую, но вразумительную резолюцию: «Дурак!» [215]

Одним словом, целый ряд лиц травили и топили завод, действовали по принципу разделения труда, а все сообща били в одну цель. Стоит ли удивляться, что начальству – Асаульченко и Синицыну, да и лицам вышестоящим смертельно надоели Прилепы. Их бы давно проглотили, да я все умудрялся отстаивать созданный мною завод и замечательное, на мой взгляд, гнездо маток. Но на сей раз, однако, было решено покончить-таки с Прилепами во что бы то ни стало.

Я решил на день-другой съездить в Москву, узнать, насколько на этот раз все серьезно. По приезде, на другое же утро я направился к Муралову. Николай Иванович принял меня, как всегда, любезно и очень сердечно. Не откладывая дела в долгий ящик, я объяснил ему положение вещей и затем подробно рассказал, как, почему и отчего добиваются уничтожения Прилеп. «Допустить это невозможно», – коротко сказал Николай Иванович и нажал кнопку звонка. Вошел секретарь, которого он просил вызвать сейчас же профессора Карпова. Карпов, которого я знал давно, милейший человек и крупный специалист, ведал в Госплане вопросами животноводства. Николай Иванович в двух словах изложил ему суть дела и заметил, что Наркомзем не имеет права ликвидировать завод без согласования этого вопроса с Госпланом. Были ли у Наркомзема переговоры с соответствующей секцией Госплана? Карпов ответил отрицательно, и тогда Муралов распорядился немедленно написать в Наркомзем протест от имени Госплана и запросить объяснений. Карпов ушел составлять бумагу, а Муралов позвонил по телефону члену коллегии Наркомзема Савченко и просил за Прилепский завод. Положив телефонную трубку Муралов сказал: «Будьте спокойны. Кузьма Демьянович дал мне слово, что без его ведома никаких распоряжений принципиального характера по заводу отдаваться не будет». Муралов еще пообещал лично переговорить с Савченко, и я, сердечно его поблагодарив, расстался с ним. Мне казалось, что я вновь одержал победу над коннозаводским ведомством. Это так бы и было, если бы вскоре не поколебалось положение Муралова и если бы Савченко не поспешил отмежеваться от него.