Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

На другой день вечером возвратился дворовый наш человек, которого батюшка посылал в Оренбургскую деревню узнать, что там делается, и собрать оброк. На обратном пути, узнав о возмущении, он отпустил бывшего с ним крестьянина, и один, пешком, в разорванной одежде, пошел нас отыскивать.

Верность этого человека и радость его при свидании с нами сладостна была осиротевшим сердцам нашим, а деньги, которые он с собою принес, дали нам возможность не бояться нищеты. Узнав подробно о всех обстоятельствах, он нашел, что не нужно просить команды у воеводы, и вызвался сам идти в деревню и привезти людей и все нужное к нашему содержанию. Матушка удерживала его, боясь, чтобы и его там не убили; но он не послушался и в ту же ночь отправился пешком в путь.

На другой день вечером пришли к нам человек двадцать наших людей, и в числе их тот, который указал место, где мы скрылись, ударил матушку и сестру, и один из всех участвовал в убийстве батюшки. Увидев его, матушка испугалась и вскричала: «Бога ради, не пускайте его ко мне!» Я велел ему идти за собою, и взяв двоих людей, пошел в канцелярию.

В то время воеводы там не было. Вызвав караульного сержанта, я объявил ему о преступлении этого человека, за которое он должен быть предан суду, и оставив его в канцелярии, возвратился домой.

Все это послужило воеводе, как видно, доказательством, что мы не имеем более надобности просить его милости, и на другой день, когда я был послан к нему матушкою объявить о поступках человека, отданного под стражу, воевода, хотя со злобою, но учтиво сказал мне: «Не погрешите пред Богом, если вы правого делаете виноватым». – «От вас зависит оправдать его», отвечал я. В тот же день игуменья, двоюродная сестра батюшки, скрывавшаяся до того времени в лесу, возвратившись в монастырь, дала свою рясу нашему портному и приказала сшить мне кафтан и прочие принадлежности одежды. Сапожник наш достал где-то кожи и сшил мне сапоги. Все это сделано было скоро, и я перестал быть сарафанником, как называл меня Белокопытов, видя в подьяческом набойчатом халате…

В то время (в конце февраля и в начале марта 1774 года) дух смуты распространился и в Москве. Стали громко говорить в пользу мнимого Петра III. Весь город был в волнении. Во всех съезжих домах постоянно секли, но и это строгое наказание никого не устрашало. Во всех концах города громко кричали: «да здравствует Петр III и Пугачев!» Казалось, грозило всеобщее восстание. У графа Толстого люди натворили столько излишеств, что он был вынужден предать их в руки полиции. Они были приговорены к битью кнутом, но и под ударами кричали ура Петру III. Чтоб успокоить умы и затушить огонь, угрожавший всеобщим пожаром, распустили слух, что Пугачев совершенно разбит. На почте вскрывали все письма и перехватывали те, которые казались подозрительными: каждого домохозяина заставляли снова присягнуть, и не смотря на то, 6-го марта, около шести часов вечера, раздался во всех частях города всеобщий крик: «да здравствует Петр III и Пугачев!» Можно себе вообразить, какое смущение он произвел. Все бросились бежать куда попало. Но твердость князя Волконского успокоила умы, и этот великий пожар потух без всяких дурных последствий…

Не успел я только отпустить домой лошадей своих, как поражает слух мой такая всеобщая молва, разнесшаяся тогда вдруг во всей Москве в народе, которая потрясла всею душою моею и заставила тысячу раз тужить о том, что я услал лошадей своих. Заговорили тогда вдруг и заговорили все и въявь о невероятных и великих успехах злодея Пугачева; а именно, что он со злодейским скопищем своим не только разбил все посланные для усмирения его военные отряды, но собрав превеликую почти армию из бессмысленных и ослепленных к себе приверженцев, не только грабил и разорял все, и повсюду вешал и злодейскими казнями умерщвлял всех дворян и господ, но взял, ограбил и разорил самую Казань и оттуда прямо будто бы уже шел к Москве, и что самая, сия подвержена была от соумышленников с ним ежеминутной опасности.

Теперь посудите сами, каково было мне тогда, как я все сие вдруг услышал, и в такое время, когда мысли о Пугачеве не выходили у всех у нас из головы, и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, и особливо все холопство и наши слуги когда не въявь, так втайне сердцами своими были злодею сему преданы, и в сердцах своих вообще все бунтовали, и готовы были при малейшей возгоревшейся искре произвести огонь и поломя. Пример бывшего незадолго в Москве страшного мятежа [104]был у нас еще в свежей памяти, и мы не только подобного тому ж опасались, но ожидали того ежеминутно. Глупость и крайнее безрассудство нашего подлого народа была нам слишком известна, и как при таких обстоятельствах не могли мы на верность и самих наших слуг никак полагаться, а паче всех их и не без основания почитали еще первыми и злейшими нашими врагами, а особливо слыша, как поступали они в низовых и прямо тогда несчастных местах с своими господами, и как всех их либо сами душили, либо предавали в руки и на казнь злодею Пугачеву, то того и смотрели и ждали, что при самом отдаленнейшем еще приближении его к Москве вспыхнет в ней пламя бунта и народного мятежа. И как не сомневались, что в таковом случае первое устремление черни будет на дом главнокомандующего тогда Москвою князя Волконского, сей же дом находился близехонько подле нашей квартиры, и для безопасности вся площадь пред ним установлена была пушками, – то не долженствовало ли все сие приводить нас в неописанный страх и ужас, и подавать мне повод тужить о том, что я поспешил отсылкою лошадей своих в деревню и остался в Москве с одним только и к тому ж не слишком надежным человеком, и чрез то лишил себя средства и возможности при первом появлении начала мятежа, бросив все, ускакать в деревню. Словом, мы все почитали себя в таком случае погибшими и не знали, что делать и к каким мыслям прилепиться.