Коллектив авторов Биографии и мемуары - Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

В это время можно слышать вдруг многие песни потому, что катающиеся, разделясь на несколько катов по стольку санок, сколько может поместиться по ширине расчищенного и политого для катанья места и в один раз рядом скатиться, каждый таковой отряд запевает особую песню. И так катящиеся отряд за отрядом с горы поют и возвращающиеся тем же порядком на гору также поют, то все пространство катального, места усеяно в два ряда движущимися группами, поющими каждая свою песню, стараясь не запеть ту, которую уже поют или пела в этот вечер которая-либо из катающихся партий. Сие строго наблюдают стоящие на горе у начала катального места старухи, а старики смотрят затем, чтобы партия не смела катиться впереди той, позади которой она катилась. Наблюдая таким образом порядок, на основании ведущегося у них издревле правила, нарушивших оное штрафуют, указывая на другую гору, чтобы он туда шел кататься, если хочет лишний против других раз скатиться. А более наказываются они тем, что девки и молодые женщины, узнав о сделанном стариками ему выговоре, ни одна не садится на его санки и те, кои пред тем с ним катались, искусно отказываются, выставляя какую-нибудь причину, заставляющую ее прекратить катанье, и, постояв несколько, катаются с другими. Подобные сему штрафы падают на всех нарушителей порядка, в каком бы то случае ни было, кто, не в лад запев, помешает поющим, кто третий к двум вмешался плясать, кто не умеючи играть пристает с балалайкою или гудком к играющим, помешает им особенно, когда уже пляшут. Невежливость против стариков и вообще против женского пола наказывается у них запрещением невеже приближаться к хороводам. Но обидные на чей-либо счет слова уже превышают сию меру штрафов и подходят под разбирательство – род полицейского.

С первого понедельника Великого поста на всех местах игрища и песни на весь пост умолкают. Очень редко случается, что какой-нибудь мальчишка, работая где-нибудь наедине, как кот замурлычит сквозь зубы про себя какую-нибудь песенку и то оглядываясь, чтобы кто-нибудь не подслушал его преступления. При таком строгом соблюдении приличествующих посту правил не было у них лицемерства, подобного раскольничьему, кои в посты или праздники вместо нарядных песен поют что-нибудь на голоса церковные, как один из раскольников пел на…. глас: Волною морскою, поедем-ка, Анастасия, тройкою ямскою, ay, ay, яко прославимся. Девки же сей деревни от масляного заговенья до Фоминой недели считают за грех смехом обнаружить зубы и все без изъятия говеют на первой неделе, а в субботу оной причащаются, во всех своих лучших нарядах, – расчесав назад по спине волосы, которые, быв пред тем в косе заплетены и от того сделавшись в расческе волнистыми, будучи на голове перевязаны золотою повязкою или лентою, составляли лучшее всех нарядов украшение девиц, с благоговением к Страшной Тайне приступающих. Такое смиренное провождение поста не производит в них жаленья о веселостях прошедших, ни сильного желания скорей дождать будущих, потому что они в беспрестанной работе: прядут, ткут, сучат нитки, белят их, мнут лен и пеньку и т. п., вышивают к Святой какую-нибудь обнову. Но тягостное для женского пола: Святой недели часть до принесения образов, кои иногда приносят к ним в пятницу или уже в субботу, потому тягостное, что им в это время и пока у всех отмолебствуют и унесут образа из деревни, ни работать, ни петь не позволяется, тогда как они видят, как-будто поддразнивающих их мужчин, с самого первого дня катающих красными яйцами или в других таких беспесенных играх, резвое беганье или проворные повороты, или прыганье заключающих. В это время у них все уличные забавы заменяют одно только то, что они, приступая к старикам, просят из них тех, кои более и далее шатались по пространству земли, лучше помнят и хорошо рассказывают то все, что видели и слышали или с самими или с известными им случалось, просят рассказать что-нибудь. В этом случае и мужской пол, брося свои ладышки, палки, шипы, мячи и прочие игр их орудия – все предоставя одним маленьким ребятишкам, присоединяются к старикам и женскому полу и все со вниманием слушивали они повести Антипа, когда он рассказывал им что-либо из полуторастолетней своей жизни: как он на двадцать пятом году бежал из дому, когда хотели его женить на девице, ему не нравившейся; как и где захватили его разбойники в свою шайку, как они его принудили выпить вина, которого он до того не пил, и увидя, что оно ему вредно, после уже не принуждали его к тому и он во все сто пятьдесят лет один только раз выпил вина и то по принуждению, а по своей воле пил только воду и квас; когда и как разбойники затащили его с собою грабить одну богатую нашу родственницу и он, видя жизнь ее в опасности, вызвался отнести ее бросить, задавивши, в реку, но вместо того, отнес ее в другую ее же деревушку и, сделав там тревогу, сам бежал от разбойников в Москву; что он там до шестидесяти лет делал и проч. Много кое-что рассказывал о волнениях стрельцов, при чем не пропускал промолвить слушателям: царя надо слушать, он земной Бог, вот стрельцы взбесились было, за то сами себя половину перезали, добро бы на войне так резали врагов, а то свою братию – это Бог на них прогневался за Царя и они взбесились, вон как у нас бесятся собаки, так собаку-то мы повернемся да убьем, а те были своя братия и бить-то их жаль, а слов-то не слушали и то забыли они в бешенстве, то, что без царя опять бы пришли мучить нас: басурманы, татары или Литва поганая. В продлении рассказывал, как он попался в Москве к какому-то князю, который хотел его сделать по большому росту и силы скороходом и увидя, что тяжел, сделал гайдуком, каким образом он из гайдуков скрылся и, возвратясь в дом шестидесяти с чем-то лет, женился на девице, которую прадед мой за спасение родственницы предложил ему выбрать по его желанию в своей или чужой деревне, как он, уже женатый, снова попался в Москву во время моровой язвы и употреблен был таскать крюком умерщвленных оною, у коих видел жемчуг и прочие драгоценности, но не смел брать, чтобы не пристала язва и чтобы не привязались надсмотрщики, которые все то собирали и клали в уксус, а потому он, кроме намоченной уксусом деревянной ручки железного своего крюка, которым он таскал умерших, ничего в руки взять не осмеливался. Сей старик, иногда будучи призван, и нам рассказывал подробности всего в те времена в Москве происходившего, но как мы тогда почитали нужным только знать одно книжное, то его повести слушали без всякого внимания, а потому из них почти ничего в памяти моей не осталось.