Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

О том, что со стороны Рейнгольда Густава не было здесь ни любви, ни тем более верности, свидетельствуют его амурные шашни с подругой кронпринцессы Юлианой Остфрисландской. К тому же он пристроил к малому двору свою старую, еще с Лифляндии, метрессу Луизу Мамменс. Последняя весьма кстати сдружилась с камер-фрау императрицы Анной Крамер. А та все до мельчайших подробностей выбалтывала Екатерине, которая живо интересовалась романом барона с кронпринцессой, на чей счет любила почесать язычок. Надо сказать, императрица благоволила к землякам-лифляндцам. А потому после неожиданной кончины Софии-Шарлотты в 1715 году и Луиза, и Рейнгольд Густав, теперь уже покровительствуемые ею, нашли пристанище при дворе ее величества – первая стала камер-фрау, второй – камер-юнкером.

Левенвольде пользовался благоволением Екатерины Алексеевны еще при жизни Петра I, но подлинное его возвышение началось в период правления этой монархини, когда барон стал одним из ее галантов (так аттестовали тогда любовников). Стремясь получить при русском дворе самое высокое положение, он прикидывался влюбленным и в стареющую императрицу. При этом он руководствовался сухим расчетом и честолюбием. Кроме того, его одушевляла чисто щегольская потребность завоевать сердце именитой дамы, бывшей до этого женой самого императора. Льстили Левенвольде и вспышки ревности со стороны его новой венценосной подруги.

Надо сказать, что императрица жаловала своего любовника по-царски: в 1725 году из камер-юнкеров он был произведен в камергеры; в октябре 1726 года вместе с братом был пожалован в российские графы; в ноябре 1726-го получил орден Святого Александра Невского; в марте 1727-го – привилегию носить на шее портрет императрицы.

Обязанный своим возвышением фавору Екатерины, Левенвольде выдвинул вице-канцлера Андрея Остермана, которого называли «креатурою Левольда» и который сохранил свои позиции даже в такой неблагоприятный для иноземцев период, как времена правления Петра II, когда победу одержала так называемая русская партия Голицыных и Долгоруковых. Однако Рейнгольд Густав в это время уходит в тень, предоставляя защиту фамильных интересов брату, Карлу-Густаву, а сам становится мелкотравчатым дипломатом – послом герцогини Курляндской. Если учесть, что герцогиня Курляндская станет потом самодержавной российской императрицей Анной Иоанновной, то такое решение было прозорливым. Но несмотря на то, что Курляндия – маленькая и бедная, а Россия – большая и богатая, граф Левенвольде не переставал удивлять «верховников» и русских министров, к которым наведывался по поручению Анны, роскошью и щегольством своего убора. Писатель Валентин Пикуль, которому нельзя отказать в точности исторических деталей, рисует его писаным красавцем в собольей муфте: «Две громадные серьги в ушах дипломата брызнули нестерпимым блеском. Пошевелил пальцами, и вновь засияло от множества бриллиантовых перстней».

В январе 1730 года, после смерти Петра II, брат Левенвольде, Карл Густав, проведал о замыслах Верховного Тайного Совета ограничить самодержавие намеченной в императрицы Курляндской герцогини Анны Иоанновны и незамедлительно известил об этом Рейнгольда; тот заспешил в Митаву, прибыв туда сутками раньше, чем депутаты «верховников». Именно он убедил Анну принять предлагаемые условия, чтобы затем при первом же удобном случае отказаться от них. Так оно впоследствии и случилось: разорванные «кондиции» нашли приют в пыльном архиве, а доказавшие свою преданность братья Левенвольде заняли теплые местечки в кругу избранных.

Анна Иоанновна, всегда благоволившая к Левенвольде, произвела Рейнгольда в обер-гофмаршалы, а в 1732 году наградила его высшим российским орденом – Святого Андрея Первозванного. Зная о пристрастии графа к карточной игре, она, дабы поправить пошатнувшееся его состояние, часто «промашку нарочитую в игре делала», то бишь нарочно ему деньги и драгоценности проигрывала. Благодаря монаршим милостям в 1730-е годы архитектором Франческо Бартоломео Растрелли для Рейнгольда Густава Левенвольде был отстроен большой деревянный дворец на Мойке, 48, которому придали весь присущий этому мастеру блеск. За зданием простирался большой регулярный сад с барочными изысками, включая скульптурные бюсты и фонтаны. Крытые аллеи, партеры зелени, клены в ряд, а в гуще дерев были устроены беседки-люстгаузы, куда гости выбирались по лесенкам. Кусты были высажены лабиринтами, чтобы человек весело заблудился на потеху гостям, которые те блуждания могли из окна видеть – и хохотать.