Ян Гросс - Золотая жатва. О том, что происходило вокруг истребления евреев.

<���…> Она бежала как ошалелая, в надежде оторваться от гнавшегося за ней преследователя. Добежала до ближнего овина Мусялов, при котором была уборная — там и скрылась. Но преследователь вытащил ее оттуда за волосы. Она пыталась его подкупить, обещая золотую цепочку, зашитую в одежде. Она рыдала, умоляла, они были знакомы, как все в деревне, — он был ее ровесником. Однако мрачный ловкач не дал себя умолить, вцепился лапой в ее волосы и потащил обратно. Люди делали вид, что ничего не замечают…

Шангля надеялась найти спасение для двоих своих детей. Может быть, она хотела упасть на колени перед приходским священником или викарием и просить помощи? Этого мы никогда не узнаем. Можно лишь предположить, что она хотела поступить так же, как ее бабка Семкова, которая на другой день прибежала к первой нише церкви и, стоя на коленях у двери, ждала, когда ксендз и первые старушки начнут входить в церковь. Она протянула к ним руки с плачем, умоляя о спасении для дочери и внуков. Бесполезно… И тут же ей пришлось убегать, потому что в деревне уже начиналось движение. <���…>

Между тем слуги старост в Ланцутской и Тринецкой частях Гневчины кружили по селу и на основе признаний, вырванных пытками, отбирали зимнюю одежду, спрятанную у доверенных людей, угрожая в случае отказа, что к ним явится гестапо. <���…>

Когда местные, отцы семейств и набожные католики, насытились насилием над женщинами, когда всё разграбили, а их жертвы — дети, матери и отцы, — обессилевшие от плача, боли, панического страха, темноты, бессонницы, жажды и голода, были уже на самом дне нечеловеческого отчаяния, — их выдали гитлеровцам, чтобы избавиться от свидетелей. На другой день, поздно вечером, с телефонной будки в полицию оккупантов в поветовом городе Ярославе пришло сообщение: «Накопилось много евреев, целых восемнадцать» [102] Markiel Т. Zagłada domu Trinczerów. S. 130–134. .

Никто из этих восемнадцати не уцелел.

Крупный план преступления в Гневчине демонстрирует два характерных явления, из которых одно известно, а другое требует размышлений. Память об убийствах евреев во время войны очень хорошо сохранилась в польской провинции и даже передается из поколения в поколение. Еще до того как преступление в Едвабне стало предметом острой дискуссии в прессе, и так называемые «защитники доброго имени», во главе с приходским священником, решили спрятаться за стеной забвения, журналисты без труда выясняли из разговоров с местным населением, что это «наши», а не немцы, перебили евреев в июле 1941 г. [103] См., напр., статьи Анджея Качинского на тему Едвабне в газете Rzeczpospolita за 2000 г. Авторы этнографических работ, касающихся разных сторон польско-еврейских отношений, — Алина Цала и Иоанна Токарская-Бакир, которые спустя десятилетия после войны проводили в сельской местности исследования, касавшиеся периода оккупации, — выяснили то же самое [104] Cała A. The Image of the Jew in Polish Folk Culture. Jerusalem: Magna Press, Hebrew University, 1995; Tokarska-Bakir J. Legendy o krwi. Antropologia przesądu, Warszawa: Wydawnictwo WAB, 2008. . Можно допустить: это было потому, что убийство евреев было настолько обычным делом, что воспринималось как своего рода норма, хоть и шокирующая. В то же время мало столь же значительных событий происходило когда-либо в малых местечках или селах. Поэтому такие преступления на много лет становились навязчивой темой разговоров, закрепляя память о них даже у поколения, родившегося после войны.

Другая существенная черта преступления в Гневчине, о которой свидетельствует Т. Маркель, — это пытки, которым подвергали евреев перед смертью. Можно допустить, что пытки евреев, а также пытки и изнасилования евреек были тогда всеобщим явлением.

В послевоенных судебных делах мы читали о жестокостях и насилиях над евреями, убитыми в Келецком краю. Однако польско-еврейские отношения во время оккупации выглядят иначе со слов этномузыковеда, который десятилетиями собирает фольклор сельских музыкантов, любит польское село и имеет там много друзей:

Самым болезненным для меня является отношение деревни к евреям и всеобщий триумф от того, что евреев нет. Всеобщий. И еще одно, о чем я мало писал и что составляет для меня страшное знание: убийство крестьянами евреев, скрывавшихся в лесах. Число тех случаев и преступлений, о которых я знаю… это страшный груз. В книге я привожу только ужасающий рассказ о том, как «отец» певца С. замучил до смерти двух еврейских девочек, как затем со своей бандой изнасиловал и убил еврейку, прятавшуюся в лесу. Однако была и такая история, одна из многих, о которых я не писал: молодая, красивая еврейка бежала с двумя маленькими детьми из транспорта под Бялобжегами. Ее знали, все это подтверждали. Она направилась к лесу, а за ней парни с палками, в ее возрасте. Еврейке могло быть двадцать три года, одному ребенку — четыре, другому — три года. Но двадцать мужиков забило их палками из чистого удовольствия, никто из них с этого ничего не получил [105] Nikt mi nie przybył, z profesorem Andrzejem Bieńkowskim rozmawiają Małgorzata Borczak i Ewa Sławińska-Dahlig // Nowe Książki. 2008. N 3. S. 9. Художник Анджей Беньковский — профессор Академии изящных искусств в Варшаве и, помимо всего, автор книг: Ostatni wiejscy muzykanci (Warszawa: Prószyński i S-ka, 2001); Sprzedana muzyka (Wołowiec: Wydawnictwo Czarne, 2007). .