Тимур Бикбулатов - Веретейская волость

В 40-м году я перешел учиться в Веретейскую школу. Через год началась война — мы тогда в лесу гуляли — был страшный урожай белых грибов. Это было какое-то грибное наводнение! Вот на покосе женшили скосили — через три-четыре дня идут шевелить. И белые корзинами вышевеливали! Брали одни шляпки. Старухи говорил: «Сколько грибов, столько и гробов». 22 июня мы пришли в деревню с полными корзинами — в деревне — вой. Стоит автомашина, наша колхозная (я до сих пор номера помню — 42—54), мужиков уже сажают в кузов, бабы ревут. Уже осенью начали бомбить Некоуз, Шестихино. Над нашей деревней все время один и тот же самолет немецкий пролетал, с крестами — на Некоуз. Через несколько минут — ба-бах! На станции защиты не было никакой — пулемет зенитный и три девки. Так они первые убегали. Вокзал там разбомбили, поезд с эвакуированными ленинградцами. В Шестихине пакгауз был, полный пщеницы — как врезали, так все в клочья разлетелось. А вот Волгу, мост, охраняли профессионалы. Я тоже несколько раз попадал под бомбежку — мы торф возили с болота. С Мышкинского района, около деревни Починок — мне уже тогда лет 14 было. Бомбы попадали в берег, в реку — мы лошадей бросали и прятались. Дрова заготавливали. Бывало ночью пилим, а с утра загружаем тендекра у паровозов — на дровах тогда они работали. Трудовой фронт, ничего не поделаешь. Еще за Чаусовым собирали для госпиталей березовый сок — сахара тогда не было. Его выпаривали в больших котлах до густого сиропа. Учиться не успевали. Приходишь в школу (от Дора до Веретеи — 5 километров) и сразу — в Столбища копать картошку. Тяжелые временга были — много проходящих на строительство укреплений в Брейтово. Спали она в наших домах вповалку. Отсюда и болезни, и вши. Несколько вошебоен в колхозе было — всю одежду прожаривали. Началась эпидемия конской чесотки. Для лошадей тоже специальные «бани» строили. Натираеш ее серой и загоняешь туда — только голова торчит. Тогда и работать пошел. Сначала сено сторожил, потом на конной молотилке. Мне, кстати, два года — с 13 до 15 так в трудовую и не вписали. Ты, говорят, не имел права работать — малолетка. Лицевого счета не было — трудодни писали матери. Когда дрова заготовлять посылали — на подмогу женщин, эвакуированных из Ленинграда, давали. Мы были у них за старших. Они же отродясь в руках ни пилу, ни топор не держали. У нас много прибыло эвакуированных. Они селились в пустых домах (их тогда много стояло). Еще к родственникам эвакуировались. Два детдома было. Учебу я забросил. Те, у кого родители были побогаче, или кто поумней меня был — те продолжали учиться. А нас, поскольку мы были уже почти призывного возраста, вызвали в военкомат с кружкой, ложкой. Оттуда направили в отдел мобилизации. Метрики отобрали, дали паспорта конские (трехмесячные), и то не на руки — и в школу ФЗО в Рыбинск. Учили кладке кирпича, плотницкой работе, малярному мастерству. Девчонок — шлифовщицами стекла в оптику. Через полгода нас уже погрузили на пароход — и в Москву. Я работал сначала в Химках. Потом меня и одну женщину, как негров, обменяли в другой трест на пилорамщика. Так я оказался в Лианозово. В армию я ушел уже в 20 лет. 1927-й год рождения еще брали в 18. А мы уже были не нужны — война кончилась. В армию ехали через Урал. Стоит столб «Европа — Азия» С одной стороны японцы снег разгребают, с другой — немцы. Проехали скалу, где один зэк Сталина вырубил — говорят, его за это освободили — прожекторами вождь освещен был. Очень похоже и красиво. Дорогой все продали и поменяли на еду — на день выдавали по пачке концентрата (клопами ужасно вонял) и по ржавой селедке. Четыре года на Дальнем Востоке без отпуска и — домой.

Колхозы были большие. И зимой мужикам сидеть не давали — много работы было на курятниках, свинофермах, МТФ (молочно-товарных фермах). В общем, в каждой деревне были фермы. О химических удобрениях и не слыхивали — все было на органике. У нас около Дору торфа и до сих пор несметное количество. Урожаи были до 20—30 центнеров с гектара. Особенно хорошо родилась пшеница-белокурка без остей. Хочешь перекусить — перетрешь колосок — и в рот.

Что еще о нашей земле рассказать? Помню, как колокола с церкви сбрасывали. Большой колокол сразу разбился. Это при «красном попе» было. Отца Леонида Колокольцева уже не было (Дор его деревня — он отца моего отпевал). Его сын, Всеволод, меня русскому языку и литературе учил. От Бога был учитель. Он преподавал нам русский и особенно упирал на правильность речи. Мы же как говорили — «на пече», «на лошаде», «в грязе». А теперь, заметьте, все наше поколение по-другому говорит. Спасибо Всеволоду Леонидовичу! Очень уважали его. До конца 40-х он преподавал. Я потом, когда подрос, осознал — он ведь никогда (!) нам не давал для диктанта или разбора ни одного преложения из советской литературы — только классику. Библиотекарем он у нас одновременно работал. Настоящий преподаватель. Он нас не отпускал, пока мы не ответим. Держал дотемна, зажигал лампу. У его класса на втором этаже стоял медведь. Детдомовцы его растрепали — верхом катались. Медведя школе граф Мусин-Пушкин подарил — в наших лесах убил. Из учителей помню Юницкого Ивана Ивановича — он преподавал алгебру и геометрию. Приезжий был. Из местных Яшин Александр Николаевич — погиб на войне. Хороший был директор. Александрову Надежду Александровну помню. Сухонькая такая старушка — немецкий вела. Лыков Иван Алексеевич ботанику вел (на войне немецкий выучил — после Надежды Александровны преподавал). Лыкова Зинаида Алексеевна и Александра Ивановна Ковшова — русский.