Дмитрий Пучков - Бородино - Стоять и умирать!

К 4 часам Наполеон сел на лошадь и поехал к авангарду, которым командовал Неаполитанский король, и к корпусам вице-короля и маршала Нея, которые сражались так мужественно. Было 7 часов вечера, когда он вернулся в свою палатку, которая была устроена позади Шевардинского редута, впереди которого император находился во время сражения. Он пообедал с князем Невшательским и маршалом Даву. Его палатка была разделена на несколько комнат: первая служила гостиной и столовой, во второй была его походная кровать, а последняя служила кабинетом для его секретарей.

Я заметил, что против обыкновения лицо его было разгорячённое, волосы в беспорядке и вид усталый. Он страдал, потому что потерял столько храбрых генералов и храбрых солдат. Должно быть, впервые ему показалось, что слава куплена слишком дорогой ценой; и это чувство, которое делает ему честь, было, наверное, одной из причин, которые заставили его отказаться двинуть кавалерию гвардии, как того просили Неаполитанский король, вице-король и маршал Ней, чтобы преследовать неприятеля и сделать победу ещё более полной… А может быть, занятый больше общим положением дела, чем деталями, которые имели в виду эти три героя, и видел он гораздо дальше, чем они. Что касается меня, то, по-моему, его нужно только благодарить за то, что он пощадил своё отборное войско, из которого состояла гвардия, потому что мы были ему обязаны нашим спасением при отступлении; именно в отступлении мы найдём её благородной, великой, великодушной, верной, и она единственная сохраняла своё оружие в то время, как остальные части армии упали духом.

Как бы там ни было, но победа была полная, настолько полная, что русская армия ни одной минуты не могла поверить в возможность отстоять свою столицу. Но это не помешало им служить там молебны. Благодарили Бога за успех, когда сражение было проиграно… Эти молебны теперь ничего не означают… Каждая сторона преувеличивает и умаляет… Например, в Австрии есть правило, которое обязывает каждого офицера, приносящего вести из армии, собирать всех почтальонов из всех соседних с Веною почт — у них у всех есть маленькие рожки, вроде охотничьих, — и входить в столицу под резкие и громкие звуки фанфары. Но все эти выдумки этикета ничуть не меняют содержания депеш, которые он привозит: часто бывало, что вслед за таким шумным выражением торжества следовал приказ укладывать наиболее драгоценные вещи и отправлять их в Венгрию; туда же направлялся и двор, выходя из храма, где только что пели молебны в благодарность Богу за «большую победу». В петербургских церквах раздавались подобные же песни победы, и лондонская биржа, получив соответствующие сведения от английских комиссаров в России, ликовала в продолжение 24 часов; но ликование скоро исчезло, когда они прочли 19-й бюллетень Великой армии, который возвещал наше вступление в старую столицу России…

Наконец 5 сентября отыскали главную часть неприятельской армии. Она была в 20 верстах от Гжатска (и приблизительно в 100 верстах от Москвы) и решилась принять сражение. Она занимала прекрасную позицию, которую ещё укрепила линией редутов, снабжённых многочисленными артиллерийскими орудиями. Один из этих редутов, который, господствуя над позицией нашей армии, мешал ей развернуться, был захвачен вечером того же дня дивизией генерала Компана. Весь следующий день прошёл в приготовлениях к предстоящему большому сражению. Император объехал с фронта всю русскую линию. Каждый из нас мог делать свои наблюдения относительно находившихся перед нами или бывших у нас на виду пунктов и судить, какие из них будет более или менее трудно взять. Весь тот день 6 сентября, как мне помнится, ни разу не стреляли. Корпуса, пришедшие на линию накануне, как, например, наш, имели возможность отдыхать целый день, но другие, бывшие в арьергарде, едва успели прийти на место. Все были рады, что наконец-то дождались той желанной битвы, которую считали решительной. Между тем для скольких нас день этот оказался последним.

Я после довольно продолжительной поездки, посвящённой изучению, насколько позволяло мое зрение, взаимного положения двух армий, вернулся к своему биваку, где брал первые уроки шахматной игры у командира Фанфета, страстного любителя той игры. Он всегда возил с собой маленькую складную картонную шахматную доску, которую сам же очень искусно сделал.

Я должен был прервать игру и ехать верхом, но, когда я вернулся, он показал мне прерванную партию, записав положение всех фигур; месяца 3–4 спустя мы доиграли ее в Берлине. Храбрый командир Фанфет был большой оригинал, и, если бы рассказ о нашей партии в шахматы не отклонил слишком в сторону моего рассказа о Бородинском сражении, я не устоял бы против искушения нарисовать здесь портрет этого человека. Но надо вернуться к партии, интересной совершенно в ином смысле и которую император собирался разыграть вблизи старинной русской столицы и так далеко от нашей родины.