Уильям Додд - Дневник посла Додда

– Англия и Голландия в самых лучших отношениях, – сказал он. И хотя это не было прямым ответом на мой вопрос, я ушел, глубоко убежденный, что Голландия присоединяется к недавнему заявлению, в котором Англия выражает согласие считать Рейн своей восточной границей, в случае если на европейском континенте разразится война. Если это правда, Германия, таким образом, оказалась в самом сложном окружении за все время своего существования.

Вторник, 31 июля. Сегодня утром пришел сенатор Томас из штата Юта. Он сообщил мне, что его интересует миссионерская работа мормонов в Германии и он путешествует как представитель Фонда Оберлендера с полного одобрения президента Рузвельта. Ему около шестидесяти лет, некогда он был преподавателем колледжа, а теперь стал членом комиссии по международным отношениям в американском сенате. Он произвел на меня благоприятное впечатление, хотя я не мог понять, как этот умный и культурный человек может интересоваться миссионерской работой мормонов. В Германии мормонов довольно много, причем Гитлер не распустил мормонские организации и не изгнал их наиболее активных проповедников. Его снисходительность к мормонам имеет, конечно, отнюдь не религиозную подоплеку.

Среда, 1 августа. Приходил Поль Блок – владелец «Питтсбург пост-Газетт», «Толедо блэйд» и семи других влиятельных газет в промышленных центрах Соединенных Штатов, в том числе и в Нью-Йорке, и полчаса говорил о том, какую серьезную помощь он оказал Рузвельту в 1932 году, и о своих теперешних сомнениях.

Днем приехал посол Лютер. Он очень смеялся, когда я показал ему сообщение нашего консула об умных замечаниях Лютера на обеде в Кельне, состоявшемся несколько недель назад. Хотя Лютер очень непопулярен в Вашингтоне, мне в нем нравится одна черта: он обо всем судит искренно и умно, на что осмеливаются лишь немногие германские деятели. Чтобы обратить внимание на эту черту Лютера, я послал сообщение консула заместителю государственного секретаря Филлипсу.

Хотя Лютер был откровенен почти до конца и сказал много интересного, оба мы ни словом не обмолвились о нынешних высокопоставленных германских деятелях. Я уверен, что он в душе осуждает жестокость Гитлера и знает, что я чувствую себя крайне неловко в обстановке, неестественной для столь высоко цивилизованной страны, каковой все склонны считать Германию, несмотря на гитлеровский режим.

Мы с Лютером согласились, что уплата процентов американским кредиторам целиком зависит от возрождения германо-американской торговли, к чему оба народа еще не подготовлены. То, что американские банкиры вынудили сотни тысяч своих вкладчиков приобрести на два миллиарда германских облигаций и предоставили Германии такие огромные краткосрочные ссуды в период с 1924 по 1930 год, я могу объяснить лишь готовностью рискнуть сбережениями своих сограждан ради собственных прибылей.

Мы с Лютером расстались, лучше понимая друг друга, чем прежде, хотя я лишь отчасти мог согласиться с его осуждением Версальского договора, который совсем не так плох по сравнению с тем, что Соединенные Штаты навязали побежденному Югу в 1865–1869 годах и что привело к пятидесятилетнему экономическому угнетению этого района, более суровому, чем все тяготы, выпавшие на долю Германии.

Четверг, 2 августа. Рано утром я был уже в посольстве. Через несколько минут после моего прихода было объявлено о смерти Гинденбурга. В 10 часов утра Гитлер собрал свой кабинет. Члены кабинета поспешно утвердили «статут», провозглашавший фюрера президентом без какого-либо изменения его статуса канцлера. Посты президента «третьего рейха», руководителя национал-социалистической партии и канцлера рейха занимает теперь одно лицо – молодой еще австриец, который организовал путч в 1923 году и сотнями убивал противников, чтобы укрепить свою власть.

Все совершилось за какой-нибудь час; члены кабинета встали и приветствовали Гитлера, когда он заявил о своем вступлении на новый пост. Кроме того, было решено, что рейхсвер – кадровые военные – должен немедленно присягнуть на верность Гитлеру. Не осталось времени ни для протестов, ни для предполагавшегося путча в Берлине, которого многие ожидали, а тысячи людей, без сомнения, горячо молили о нем Бога.

В полдень я поехал в министерство иностранных дел, оставил там свою визитную карточку и расписался, как это принято, в книге, выразив этим сочувствие германскому народу, который утратил единственную светлую душу 7, насколько мы вообще знаем сейчас немецкие души. Когда я стоял в приемной, вошел японский посол, который держался по отношению ко мне очень подобострастно. Он не замедлил рассказать о своей встрече с Гинденбургом неделю или две назад и о продолжительной беседе с ним. Это было удивительно. Ни один из членов германского кабинета, за исключением Нейрата, не был допущен в Нейдек после июля, даже близкий друг президента Папен. Как странно, что этот японец побывал там! Когда мы расписались, я заметил, что японцу уже удалось поговорить с Нейратом, который вернулся только вчера. Из других послов или посланников никто не виделся еще с министром иностранных дел. Это тоже показалось мне несколько необычным.