Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Возможно, возможно. О вашей близости к Штюрмеру, вашему соседу по камере, нам тоже известно.

– Так. Но вы изволили заявить о моей близости к г[осподину] Неклюдову. За какие же услуги немцы могли мне платить?

– Платили, значит было за что.

– А вы уверены, что платили?

Допрашивающий с торжеством хлопнул по лежавшему перед ним документу.

– Черное по белому.

– А-а.

– Вы внесли в Стокгольмский банк 250 тысяч крон! Откуда они? Из Петербурга вы их не переводили.

– Разрешите взглянуть!

В моих руках был печатный шведский договор, в котором от руки была проставлена моя фамилия, цифра денег и дата. Сообразил я не сразу, – злила торжествующая физиономия контрразведчика. Но в конце концов сообразил.

– Вы понимаете по-шведски?

– Незачем и понимать. Вы внесли 250 тыс[яч] крон. Откуда они, если не от немцев?

– Во-[первы]х, я мог их выиграть на бирже, в карты, на улице найти. Вы должны доказать, что это деньги немецкие, а не я, что они не немецкие…

– Пока что извольте вы доказать!

– Так и быть. Только впредь, г[осподин] контрразведчик, если вы обратитесь ко мне со шведскими документами, извольте предъявлять мне их засвидетельствованный перевод.

– Слушаю, слушаю. Извольте ответить на вопрос.

– Судебный следователь сказал мне, что я не обязан отвечать на ваши вопросы и что вы вообще не вправе меня допрашивать, но так и быть. Мне так надоело одиночество, что я рад и вам.

– Чрезвычайно приятно, – деканировал 665контрразведчик. – А денежки-то немецкие. Не выкрутитесь.

Я встал.

– Вы мне надоели.

– Что??

– Справьтесь у переводчика. И он вам скажет, что деньги я не внес,а взял.

– Не понимаю.

– В Швеции нет онкольных счетов 666. Давая ссуды под бумаги, там заключают контракты. Перед вами такой контракт. Я заложил мои бумаги. А бумаги эти я покупал в Стокгольме с начала войны. Квитанции у вас. Поняли?… Прощайте!

На другой раз контрразведчик заинтересовался, для чего я выписал из Стокгольма с моего счета 500 тыс[яч] руб[лей]?

– Такой суммы я никогда не выписывал.

– Черное по белому.

– Покажите!

Контрразведчик протянул мне телеграмму.

– По-французски-то вы умеете читать?

– Читаю.

– Здесь написано: Cent cinq milles, а не cinq cents [136] 105 тысяч, а не 500 (франц.). .

Конфуз.

Были еще недоразумения в этом роде, которых я не упоминаю, но все они имеются в следственном производстве. Среди пропечатанных Никитиным «неопровержимых улик» об них не упоминается. Фигурируют одни машины-миллионы и моя связь с германским штабом.

Воздвигнутое против меня контрразведкой обвинение покоилось на трех китах: 1) «документ на 18-ти листах» о сепаратном мире, 2) «машины-миллионы» и 3) мои сношения с германским штабом через посредство моей стокгольмской подруги. Происхождение «документа» я пояснил выше. О машинах-миллионах затрудняюсь что-либо прибавить к вышесказанному.

Чрезвычайно трудно мне теперь доказать,что я из Петрограда не мог распорядиться немецкими миллионами, которые ничем не заслужил, – в этом обвинении, самом существенном, в свое время разбиралось и разбиралось судебное ведомство. Равным образом трудно мне теперь доказать, что моя подруга не была агентом германского штаба и что я с этим штабом не имел никаких сношений. По этому последнему предмету мои объяснения, сохранившиеся в следственном производстве, сводились к следующему.

Мою подругу, когда она возвратилась на родину, немцы выслали по подозрению в шпионаже в пользу русских. Подобно Мата Хари, она была обворожительна, но любовных авантюр за ней, кроме связи со мной, ее женихом, не водилось. Если бы таковые были, если бы вообще она была в подозрении, французская контрразведка, не чета русской, об этом не преминула бы знать. Знал бы об этом и г[осподин] Неклюдов, посещавший нас. Узнав о моем аресте, моя подруга по телеграфу предложила министру юстиции Переверзеву выслать ему всю мою корреспонденцию. Предложение это не было принято, – господина] Никитина, очевидно, оно не устраивало. Но были факты и более убедительные.

Одновременно со мной были задержаны и большевики с поличным о сношениях с германским штабом. В своих мемуарах г[осподин] Никитин об этом рассказывает. Разоблачением связи этих господ (Троцкий, Фюрстенберг и К°) с немцами, Временное правительство было обязано удачному подавлению июльского восстания. Большевики сидели в «Крестах», я – в Петропавловке. После того, как меня в первый раз выпустили на свободу, Чхеидзе с Эрлихом явились к министру юстиции Зарудному и потребовали – либо освобождения большевиков, либо нового моего ареста. Министр предпочел второе. И меня вновь засадили. Следствие о большевиках велось весьма усердно и связи их с германским штабом были установлены. В этом г[осподин] Никитин прав. Но, если это так, как же хоть один кончик нитей, протянутых между Германией и большевиками, не зацепил меня? Оказывается, судебное ведомство поняло то, чего не поняла и по сей день не понимает контрразведка, поняло, что следствие над большевиками было, до известной степени, и следствием надо мной, и что отсутствие малейших указаний на общность мою с большевиками свидетельствует о фантастичности обвинения меня в связи с германским штабом 667. Факт этот был очевиден не только практически, но и теоретически. Ведь всякий здравомыслящий человек понимал, что Германии нужны были не созидатели, а разрушителиРоссии, – не те, кто боролся с большевиками, а те, кто им потворствовал, во всяком случае, не люди старого режима, начавшего и продолжавшего войну. Как пацифист и германофил, я был угоден Германии политической, но Германии воинской, т[о] е[сть] хозяйке положения, могли быть угодны лишь люди, свергшие этот режим. Не друзья Штюрмера и Протопопова, а друзья Чхеидзе и Керенского были нужны воинской Германии. И она их обрела в лице большевиков. Если г[осподин]