Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Воинственны вы здесь. Заявили о прекращении империалистической бойни, а только ей и заняты. Первое, что я прочел в ваших газетах на границе, это требование проливов…

– Это Милюков. Но если бы мы были точно осведомлены о немецких настроениях…

– В общих чертах я вас осведомлю. Со мной текст статьи, напечатанной Эрцбергером в датской газете о предполагаемых условиях мира…

– Можно взглянуть?

– Сойдем ко мне. Я поищу.

Мы сошли, и Кугель начал читать листок, написанный рукой моей подруги.

– Мир сепаратный?

– Читайте до конца.

– Да, да. Занятно… Надо обсудить!… Вы не откажете зайти в редакцию, когда я соберу членов ее, и разъяснить на словах?

– Не откажу…

– Я вам протелефонирую…

Мы расстались, и я заметил в чертах моего собеседника и подъем, и оживление. Кугель мне не звонил, а я, погруженный в дела, забыл о нашем свидании. Ни с кем другим на эту тему я больше не беседовал и никому больше эрцбергеровского проекта не показывал. Равно никаких переговоров о приобретении другой какой-либо газеты не вел. А когда через три недели по доносу Кугеля и Эрлиха был ночью обыскан и арестован, я уже не мог среди гор моих бумаг найти привезенного мной «документа». Но его в конце концов нашли, и он был предметом тщательного исследования судебного ведомства. «Восемнадцать листов», о которых теперь пишет г[осподин] Никитин, оказались восемнадцатью строчками, и эти строчки были признаны за то, чем они и были – одним из многочисленных в ту пору газетных пробных немецких шаров по вопросу о прекращении войны. О подлинном происхождении «документа» я уже рассказал. Пока лишь замечу, что все здесь рассказанное о моих переговорах с Лесиным и Кугелем запечатлено в следственных материалах, напечатанных мной под наблюдением судебного следователя в 1917 г. и мною доныне сохраненных.

Не могу не упомянуть и еще об одной из «неопровержимых улик» моей виновности, опубликованных г[осподином] Никитиным. Это – мое секретное письмо к моей подруге, посланное ей с дипломатическим курьером.

Размах дела, предпринятого против меня, был так широк, а г[осподин] Никитин взял с места такой темп, нажав на все педали, что в ночь моего ареста обыскали чуть ли не пол-Петрограда и Москвы и нарушили дипломатическую тайну. (Задержали на границе и вскрыли неприкосновенный «курьерский пакет»). Обыски, понятно, не дали ничего, но моего сына без единого вопроса продержали месяц в «Крестах». А из «пакета» удалось извлечь мое очередное письмо к подруге. Вот этим письмом г[осподин] Никитин и козыряет теперь, по-своему расшифровывая его. Без шифра в нем, по словам г[осподин] Никитина, были лишь мои любовные объяснения, мое торжество по поводу падения Милюкова и Гучкова и моя «ненависть к России». А зашифрованы были мои сношения с немецким штабом, немецкие миллионы (машины) и распоряжения ими. Умышленно или нет, г[осподин] Никитин пропустил и еще одну незашифрованную фразу, которой начиналось мое секретное письмо. Вот она: «В России нет собаки, которая согласилась бы на сепаратный мир, даже Ленин не принял бы его». Как же отнеслись к этим «неопровержимым уликам» члены судебного ведомства? Прежде всего, они не нашли преступным мое удовлетворение падением Милюкова и Гучкова и не сочли сообщение об этом падении, известном в Стокгольме из телеграмм раньше получения моего письма, за шпионаж. Равным образом не сочли они также преступной мою «ненависть» к России Керенского и Ленина. А о том, что «машины» были истинно машинами, а не миллионами, убедило их не только судебное расследование, но и элементарная логика. Не в пример контрразведке, судебное ведомство вошло в обсуждение факта, что миллионами не швыряют по телеграфу и что их даром не платят. А какую же услугу я мог предложить германцам за эти миллионы?

На одном из допросов агента контрразведки в Петропавловской крепости, после удостоверения моих легальных денежных средств, составлявших около 100 тыс[яч] руб[лей] годового дохода, я спросил допрашивавшего меня:

– За какую же сумму, по-вашему, я мог себя продать?

– Почем я знаю, – рассердился он. – За миллион.

– За какие же услуги?

– За вашу близость к посольству.

– Вы, значит, считаете г[осподина] Неклюдова или очень неосторожным, или… моим сообщником?

– Неклюдов у нас на примете.

– Однако ему дали повышение.

– Милюков… За то же его и убрали.

– А я думал, что его убрали левые.

– Перейдем к делу!

– Еще один вопрос. Известно ли вам, что наша дипломатия с самого начала войны была очень плохо осведомлена? Настолько плохо, что об истинном положении дел наши заграничные представители справлялись у случайных из Петербурга приезжих? Я лично привозил иногда г[осподину] Неклюдову новости, которые он не знал.