Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Под пулями большевиков он проскользнул на чужбину. Зализывает раны, приспособляется. Но микробы Петропавловки и «Крестов» живучи. Хоть и в благодатном климате, организм сдает. Баян на краю смерти. О болезни его и нужде осведомляет европейская и американская печать. Находятся добрые люди, у которых в ушах еще не заглохли «песни звонкие Баяна». Помогают. Баян чудом выживает. Но у проскользнувших на чужбину Кречинских и Расплюевых уже готов план его прикончить. Он уже не опасен. Но соблазнительная безнаказанность. И не улеглась злобная месть. Жив еще Курилка, но живы и Расплюевы с Кречинскими. Нет застенка Петропавловки, но есть застенок «читаемой газеты». И есть жаждущее сенсации зарубежное «общественное мнение».

То, что 15 лет тому назад фабриковалось в трущобах охранки, теперь фабрикуется в редакции «распространенной газеты». Вся гниль, ерунда на постном масле, что была 15 лет назад выброшена в помойку, в редакции «распространенной» газеты вылавливается, сортируется, укладывается в фельетоны. Зловоние, миазмы. Но Расплюев, засучив рукава, препарирует. Еле живой, на собранные гроши, Баян приползает в «столицу мира». К Кречинскому его не пускают. Кречинского охраняет мускулистый Расплюев. Наконец – свидание. Диалог.

– Вы напечатали клевету, – молвил Баян.

– Докажите, – обрезывает Кречинский.

– Вот письма председателя суда! вот печатный сборник следственного производства!

– Рейнбот? Пхе!.. А в брошюре мало ли что могли вы напечатать.

– Вы берете на себя функции суда. Кто вам дал на это право?

– Я редактирую газету.

– Делая из нее сыскное отделение.

– Милостивый государь…

– Вы же знаете, не можете не знать, ибо вы тогда еще путались в складках власти, что мое дело схоронено.

– Рано схоронено.

– Схоронил его компетентный орган вашей же власти.

– Я тогда не принадлежал к правительству.

– Поэтому теперь вы считаете себя вправе его опорочивать.

– Мало ли тогда делали чепухи!

– Вы допускаете, что суд мог освободить заведомо виновного?

– Освобождали же большевиков.

– Не суд, а толпа…

– Сведения о вас мне дало компетентное лицо.

– Вы считаете аматера охранника компетентнее старого судьи?

Кречинский выпячивает грудь.

– Я историк… Обязан печатать исторический материал.

– Разве историю черпают из помойки?

– Жалуйтесь в суд.

– Не имею средств.

– Очень жалеем…

– Напечатайте хоть письма Рейнбота!

– Он частное лицо.

– Напечатайте, что я привлекаю вашего осведомителя к третейскому суду.

– Не напечатаю.

– Это же насилие… Вы… вы…

– Наш разговор кончен 652…

Расплюев ласково подталкивает Баяна к дверям. Кречинский отступает вглубь берлоги.

– Вы… Вы…

Дверь захлопывается.

Таков заключительный аккорд карьеры Баяна. В «распространенной газете» появляется еще одна порция расплюевской снеди – последние куски выловленной из помойки гнили. И все! Над долгой жизнью Баяна, над его задором, звонкими песнями, светлыми надеждами и мрачными отчаянием – могильная плита, вдавленная в насыпь из клеветы и мести. Плита эта – точное подражание большевистским, но водружена она в среде эмигрантской, в «столице мира».

– К допросу!..

Конвой, коридоры, тяжелые двери под замками, промозглый воздух, канцелярия, комната следователей…

За столом – южного типа округленный брюнет, в форме.

– Садитесь!.. Курите!..

Голос вкрадчивый, движения мягкие…

Сдается, я век не видал людей: брюнет производит на меня прекрасное впечатление. Захваченное спазмой сердце разжимается: впервые, со дня ареста, в него проникает что-то мягкое, примиряющее.

Сажусь, оглядываюсь… За спиной следователя – зеркало, и в нем я вижу человека в сером, с землистым, изможденным лицом, всклокоченного, без галстука… кто же это еще в комнате!.. Оглядываюсь. Никого!.. Господи!.. Неужто это я?.. Я?..

Но обстановка этой комнаты, окно, в которое видны деревья, а главное, человек с воли, который приехал выяснить роковое недоразумение…

Все это меня успокаивает.

– Я – помощник начальника контрразведки… Лебедев… Вас будет еще допрашивать судебный следователь. Имеете право не отвечать на мои вопросы…

– Нет, отчего же!.. На все отвечу… Все расскажу… Так приятно поговорить, посидеть… В человеческой обстановке… пожалуйста! Допрашивайте! Как можно дольше!..

Ответом мне был сверкнувший взгляд и странная гримаса какого-то гуттаперчевого рта.