Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Мещерский, Витте, Манус – все это бугры, за которые цеплялась сплетня. По буграм карабкались и Наполеоны, Гамбетты, Брианы, Муссолини! В сравнении с ними что такое Баян? Прошлое тех, кто добрался до командных высот, всегда ища толпы. И клевета всегда в нем заплетена с правдой. Я бы не исповедовался, если бы дело шло об одной клевете. К сожалению, дело идет о правде.

Правда в том, что Баян, на новом посту своем, не оторвался от бугров, по которым карабкался, не порвал с миром, в котором первенствующую роль играли личные интересы. Баян не шантажировал, но он знал, что банкиры и биржевики с ним кулантны постольку, поскольку он персона грата в «Русск[ом] слове», в «Нов[ом] вр[емени]», в «Биржевке». Очевидно, я не один шел по этому пути. У меня были «коллеги», не отстававшие, а даже опередившие меня в бешеной скачке к деньгам. Деловому и газетному Петербургу той эпохи много говорили имена Бориса Суворина, «Люльки» Гольдштейна, Юрки Беляева, Руманова, Горелова, Стембы, Ваньки Мануйлова и друг[их]. Вся эта рать «талантов» и «поклонников», удачников и неудачников, опираясь на «бугры» своих влияний, шествовала к наживе. Рвали и терзали тело России. Шантаж и «игра ума» здесь заплелись в узлы, которых по днесь не распутали. Баян шел вровень с ними. Впору от Столыпина, через Распутина, к Штюрмеру и Протопопову, когда люди с именами и талантами, как пылинки в солнечном луче, бешено кружились, как мошкара к электрическому фонарю, липли к источникам власти и наживы, Баян был среди них.

Я уличал Проппера, ходившего «ку Плеве и ку Витте». Но я сам ходил ку Манусу и ку Мануйлову; мой прибор стоял за столом у Люльки Гольдштейна, я пировал и с Гореловым и Азрой, я ластился к Протопопову. Без доклада я входил в банковские кабинеты. Без протекции получал платные места. Мне не надо было шантажировать, – все шли ко мне навстречу, давали добрые советы, доли в делах, угощали, ласкали. Сколько шампанского было выпито в «Аквариуме» с Манусом, сколько ужинов съедено с Гореловым, Азрой, Мануйловым! Помню возню с основанием «банковской газеты» («Русской воли») Протопопова. Тогда еще он был в ореоле тов[арища] председателя Государственной] думы. Баян и Протопопов восседали в центре работавших на них «друзей». И только стены укромных кабинетов Кюба и Контана знают, о чем беседовали эти два представителя общественной совести. А наутро Протопопов рисовался в Государственной] думе, а Баян – на страницах «Русского слова».

Большинство из моих тогдашних «друзей» теперь так или иначе заклеймены: столп «Нов[ого] вр[емени]», кудесники «Русского сл[ова]», «Биржевки», творцы «Русской воли», банковские и биржевые акулы. Но, право же, житейски все это были умницы, миляги, хлебосолы, обязательные и совсем не скучные люди. Манус был хамоват. Но он был полон юмора, сверкал наблюдательностью, готовностью услужить, посмеяться. Проппер называл своего редактора Горелова – «каторжником». Но из «каторжника» брызгало талантом, остроумием, тягой к дарованию. Горелов был собирателем и знатоком живописи, а хлебосольству его не было предела. Таким же острословом, эпикуром, готовым к услугам живчиком, горевшим любострастьем и радостью бытия был наперсник Сытина, фактотум «Русск[ого] слова» – Руманов, скупавший для своего патрона плохо лежавшие издания. А Борис Суворин, Люлька Гольдштейн – два столпа «Вечернего времени» 650, – да ведь это было наслаждение обменяться с ними острым замечанием, посудачить, выпить. Даже кадеты признали Протопопова «шармером». Даже Катоны находили «шантажиста» Ваньку Мануйлова – милейшим и обязательным малым. Да и с Штюрмером было наслаждение беседовать – он был знаток искусства и дворцовых традиций. Весь круг людей, к которым меня тянуло, был по-своему обаятелен, и тянуло меня к ним не только сребролюбие, но и жизнелюбие. Помню вечера у Мануйлова, с Юркой Беляевым, нововременцами, сотрудниками «Биржевки», Распутиным. Изящная квартирка, вся обставленная редкой мебелью и фарфором (у него была лучшая в России коллекция старорусского фарфора), изящная умница жена, тонкий, прекрасно сервированный ужин. Даже Распутин держал себя здесь прилично. Кому же приходило в голову, что «Ванька» кончит свою карьеру шантажом и тюрьмой? В те предреволюционные годы в особняке Кшесинской, в хоромах Мануса, среди фарфора Ваньки Мануйлова, в укромном кабинете старика Суворина, в берлоге Распутина, в пышных залах у «Митьки» Рубинштейна, – в годы эти творилась не то мистерия, не то фарс императорской России, и было вавилонское смятение сословий, рангов, культур и дарований. Была сплошная авантюра. Не то отчаянием, не то торжеством звенела лебединая песнь режима. Подтягивал ее и Баян. Его сумятную, женски безвольную, почти истеричную душу тянули блеск, смех и ласка. Баяна побаивались, его баловали. Баловали не только потому, что боялись, но еще и потому, что чувствовали его незлобивость. Во многом грешен; но злостности, как душевной черты, не имел, да и сейчас не имею.