Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

– Ну-с. Итак, начнем!.. Будьте любезны сказать – зачем вы приехали в Россию?

– Т[о] е[сть], вы хотите спросить – почему я так долго не приезжал!?..

– Я спрашиваю – зачем вы приехали!

Начался допрос.

Из него я впервые узрел пропасть, к краю коей меня подвели. В состоянии физического и морального отупения, в нависшем надо мной тумане, я еще не мог разглядеть очертаний этой пропасти. Преобладал, вообще, инстинкт самосохранения. Чувствовалась занесенная секира, петля на шее, – мускулы души и тела инстинктивно сокращались и инстинктивно разжимались. Думалось не о причинах, а о последствиях. Мозг работал, как пущенный полным ходом, но поврежденный в самых недрах своих, мотор, – работал со сбоями и скачками. Горячечная работа эта была направлена на одно – какую западню мне готовят и как из нее выскользнуть? Если бы стены моей темницы покрылись слоями моих тогдашних мыслей, они были бы пестры от зигзагов и иероглифов. Психиатры по ним, вероятно, установили бы манию преследования. В бесконечные дни и еще более бесконечные ночи после этого первого допроса контрразведки я видел рассылаемых во все страны света агентов, для уличения меня, слышал даваемые им поручения, видел сфабрикованный ими документ. Вся моя жизнь, с плоскости этого допроса, являлась, несомненно, преступной. И воспаленные глаза мои смежала покорная решимость – умереть, унеся с собой мою правду…

Убеждение, что против меня организован поход и что меня решили непременно сгубить, сложилось у меня с первых же вопросов брюнета. Небольшого роста, гладкий, смуглый, с горбатым, восточным носом и гуттаперчевой улыбкой, то открывающей, то закрывающей хищные, желтые зубы, – улыбкой, в которой не принимали участия остальные мускулы лица, – он похож был на кота, то собиравшегося, то распускавшегося над мышью. Он убаюкивал, чтобы больнее сжать, ранить.

– И когда подумаешь, что такие люди, как вы, продаются немцам… – мурлыкал кот охранки.

– Если вы меня читали, вы должны знать мой взгляд на немцев. Я его высказывал с самого начала войны… И даже раньше… Я первый предсказал немецкую опасность… В письмах из Берлина, в дни вильгельмовского юбилея…

– Читал-с… Читал. Я вообще ваш поклонник!.. Но я кое-что вынес из моей практики!.. Самые опасные шпионы прикрываются немцефобией… Это установлено.

– Вы это всерьез?..

Кот сверкнул глазами.

– А вы как думаете?

Сжимаю зубы, сдерживаю бешеные скачки сердца.

– Ну хорошо! Чем же, по-вашему, я мог быть полезен немцам? Я ведь активно не служу, беспартиен, связей не имею! Мое единственное оружие – перо. И его я целиком направил против нашего врага!

– Услуги многогранны. Вы, вот, были в отличных отношениях с нашим посланником в Швеции, с миссией. За это тоже платят.

– Сколько же, по-вашему, немцы за эту услугу могли мне заплатить?

– Не знаю.

– А вам известны мои средства, мой трудовой заработок?

– Нет.

– Узнайте! И увидите, что дешевле миллиона продать себя я не мог…

– Возможно.

– Миллион – за сплетни из миссии? Вы шутите, г[осподин] контрразведчик?..

Но он не шутил. Закусив свои резиновые губы, он вынимал из своего набитого портфеля документ за документом и бил ими меня, как обухом по голове. После каждого удара, который я отпарировал, он, без смущения и без извинения, переходил к другому. Порой мне казалось, что это все – водевиль: что передо мной не палач, а просто шут гороховый!

Когда кот поднялся, с лица его упала маска кошачьей мягкости: оно было теперь откровенно хищным.

– Когда же это кончится?.. – машинально спрашиваю.

Уже без всякой деликатности, как палач, ухватившийся за веревку, он шипит:

– Когда вы перестанете запираться!..

Между вооруженным конвоем, едва передвигая ноги, плетусь по бесконечным коридорам застенка, машинально читая номера над дверями, за которыми бьются такие же жалкие, как я, люди-мыши.

Из-за крепостных валов, с какого-то близкого далека, словно из-за безбрежных степей и бездонных лесов, несся гул. Торжествующий, победный! До того торжествующий, до того победный, что победил даже отремонтированные Керенским толстые стены романовской Бастилии.

Сквозь эти стены врывается, словно гул пчельника, – то замирает, то усиливается, как бы злясь на препятствия.

Тянусь на цыпочки, подставляю ухо… Соображаю.

На Троицкой площади должен быть митинг.

Заржавленное колесо в душе радостно вздрагивает.

«Свободная мысль, свободное слово!.. Значит, я не один!.. Значит, есть еще правда, есть свобода на Руси!..»