Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Но чу!.. Треск!.. Как будто кто-то швыряет горохом о стены крепости…

Еще и еще!..

Стучу в дверь.

– Чего вам?

– Лекарства…

– Какого?

– Все равно!..

Окошечко нехотя открывают. Пока капают в стаканчик, спрашиваю:

– Голубчик, что там?

– Где?..

– На улице…

– А что?..

– Стреляют…

Недружелюбный исподлобья взгляд.

– Молодежь балует!..

Окошечко захлопывают. Но треск усиливается. Как будто рвут коленкор…

Слушаю, жду!..

Грохот замка.

О, этот грохот!.. Словно в душу лезет тюремный ключ. Сколько раз на дню я его слышу!.. И каждый раз трепещут все мускулы, все нервные центры!.. Не забыть его, как не забыть фальшиво-ехидной, кощунственно-жестокой игры петропавловских курантов!..

Стук прикладов, властный, грубый голос:

– На прогулку!..

Десять минут воздуха, десять минут света!..

Ради этих десяти минут живешь сутки. Об них мечтаешь, им улыбаешься, как ни одному свиданию с прекрасной женщиной!..

Воздух!.. Солнце!..

Их надо потерять, чтобы оценить!.. Неужто люди, свободно пользующиеся воздухом и солнцем, могут считать себя несчастными?.. Неужто ж тот, кто может день и ночь глядеть в голубую чашу неба, с перламутровыми орнаментами облаков, со звездами, кто может лежать в высокой пахучей траве, под сенью млеющих ветвей, – неужто они не испытывают безумного счастья?! Не задыхаются, не захлебываются им?! И не поют псалмов всеблагому Творцу?!

Залпы. Совсем близко… Один, другой… третий!..

Из глубины райского дня, из-за могучей реки, из-за сияющего ослепительного шпица, то срывается с цепи, то стелется по земле дикий зверь…

– Что это?

– Прогулка кончена!..

– Что там?..

– Ваш Ленин гуляет!..

Они считают меня за ленинца. А ленинцы – за буржуя… Зверь бунтует там, где ярко, свободно, ароматно; а я покорно плетусь туда, где темно, смрадно и тесно. Ползу и горько усмехаюсь!.. И падаю на железный переплет плахи… И дрожу от грохота замка… И вслушиваюсь в рев зверя на свободе…

Один!.. Один!..

При аресте мне предъявили обвинение в агитации за сепаратный мир. Но на допросах о моей агитации речи не было: спрашивали о моих письмах и телеграммах, о моих заграничных и здешних знакомых, о моей альковной жизни. Помню, на первом допросе, увидев, наконец, «документ», который я считал потерянным, я радостно встрепенулся:

– Нашли?.. Слава Тебе, Господи!..

И от радости даже рассмеялся.

Но игравший с мышью кот хитро ухмыльнулся:

– Чему вы радуетесь?

– Как чему?.. Раз нашли «документ», обвинение падает. Ведь вы же видите, что тут говорится о мире общем!..

Кот ласково мурлыкал:

– Слабые признаки…

Разве может быть мир сепаратный с признаками общего?..

– Оставим это!.. Обвинение против вас значительно расширено. Оно на границе шпионажа. Во всяком случае, вы информировали врага…

Таким образом, обвинение, на основании коего я был арестован, было отброшено; или, по меньшей мере, затенено. С первых же шагов следствие сдвинулось с заданной темы на другую, произвольную, не упомянутую в предъявленном мне обвинении.

– Г[осподин] К[олышко], вы – талантливый писатель. Но и я не дурак… Будем говорить, как два умных человека… Ведь это же ясно. Совпадение вашей телеграммы с падением Милюкова – это удар обухом по вас. Для чего вы это делали – не знаю пока. Но, несомненно, вы информировали. Вы радовались падению ненавистных немцам людей…

– Ненавистных?.. По моим сведениям, и Милюков, и Гучков вовсе не так ненавистны немцам, как они сами о том кричат. Напротив, инициатором развала нашей армии немцы считают не Ленина, а Гучкова. А милюковский империализм, милюковское немцефобство? У осведомленных в немецких делах людей они вызывают загадочную улыбку… какая-то страшная тайна висит над нашей политической неразберихой и концы ее – в Берлине!.. Минует война, и над миром взорвется не одна бомба!.. И не одно лицо из тех, что теперь имеют власть «сажать и не пущать», явится кандидатом на мою арестантскую камеру!..

– У вас, г[осподин] К[олышко], пылкая фантазия. Во всяком случае, пока мечты ваши не сбылись, вы выпьете горькую чашу прозы…

И хищные зубы кота оскалились, а все лицо подернулось непримиримой ненавистью! Тогда я впервые понял, что формальная сторона моего дела заключает в себе скрытую, а уголовная – политическую, и что не избыть мне напасти иначе, как с кровью и с соками моего, кому-то ненавистного, бытия!..

И когда в июльские дни кругом крепости раздавалась пальба и массы людей открыто, с оружием в руках выступали против революционной власти, требуя мира во что бы то ни стало, а я, ненавистник политической компромиссности, сидел за десятью замками в сумраке и сырости каменного мешка о бок с Протопоповым и Штюрмером, сопоставляя мою судьбу с судьбой десятков тысяч подлинных немецких агитаторов, я пришел к заключению, что над революционной властью Керенского, над демократическими органами советов, над всей клокочущей страной все еще витают какие-то волчьи зубы и лисий хвост…