Натан Эйдельман - Пушкин - Из биографии и творчества. 1826-1837

Действительно, Пушкина, великого сердцеведа, можно было обмануть, наверное, только реальными идеями, которые поэт легко отличал от позы. Царь, говоря о будущем России, о реформах, которые он намерен осуществить, предлагая поэту участвовать в общем деле (а для того — «я буду твоим цензором»),— говоря всё это, Николай, мы теперь можем уверенно утверждать, был в немалой степени «сам обманываться рад».

Прогрессивный историк народнического направления В. И. Семевский, которого невозможно заподозрить в симпатиях к Николаю I, находил, что царь «искренне желал подготовить падение крепостного права в России, но, во-первых, встретил сильное противодействие со стороны своих ближайших сотрудников, а во-вторых, и сам был готов довольствоваться весьма маловажными мерами, из которых многие оставались без всякого результата» [327] Семевский В. И. Крестьянский вопрос в России…, т. II, с. 21. .

Опасно преувеличить мотив «искренности» — тогда царь может вдруг явиться слишком уж «либеральным»; но, отвергая факт собственных иллюзий Николая I, можно нарушить принцип историзма , судить о 1820-х годах сквозь призму 1840—1850-х и более поздних лет, переоценить талант царя-лицедея и не понять Пушкина-сердцеведа.

Переходы же от милостивого «8 сентября» к раздражённому чтению записки «О народном воспитании», а затем снова «к милости» («то дождь, то солнце») — всё это вряд ли следует объяснять одним двуличием верховной власти (хотя, повторяем, элементы лжи, лицемерия при сём, конечно, постоянно присутствуют).

Царский обман всё бы объяснял, если курс, политика были бы совершенно определёнными; на самом же деле, мы видим, в 1826—1830-м ещё очень многое оставалось неясным. Невозможно говорить о единой чёткой политической линии Николая I в первые годы его правления. Множество существенных фактов говорит о колебаниях нового правительства между репрессиями, жёстким курсом и попытками реформ.

Двойственность, качание политического курса Николая I были исходной причиной двойственного отношения к Пушкину (и, разумеется, не только к нему). Царь не раз сознательно применяет то меры поощрения, то «головомойку»; но надо постоянно иметь в виду неуверенность в выборе окончательного курса — без этого многое не понятно во взаимоотношениях поэта с «высокими опекунами».

Позже, когда правительственный курс станет более определённым (хотя двойственность, колебания полностью никогда не исчезнут, о чём несколько подробнее — в следующих главах книги), — позже некоторые суждения и оценки 1826—1827 годов покажутся «далёкой стариной», требующей нового осмысления и пересмотра. Любопытно, что Е. П. Ковалевский, биограф Д. Н. Блудова, сопоставляя много лет спустя начало и конец николаевского правления, стремился оправдать своего героя и других сравнительно либеральных министров Николая I ссылкой на Пушкина (в окончательный текст книги Ковалевского приводимые далее строки не вошли) : [328] См.: Ковалевский Е. П. Граф Блудов и его время. СПб., 1866; ЦГАДА, ф. 1274 (Паниных и Блудовых), оп. 1, № 730, л. 8—26.

«Всякий, кто хотя немного был знаком с Пушкиным, знает, что, когда он хвалил царя, то уж точно „хвалу свободную слагал“; всякий, кто вспомнит двадцатые годы столетия, скажет, что точно добро и честно и деятельно Николай Павлович начал своё правление. Всё это умолчано или забыто, благодаря тем мерам строгости и особенно произвола, до которых довели, с одной стороны, беспрестанные мятежи и революции в Европе, с другой, благонамеренные и злонамеренные трусы и посредственные умы, окружавшие его и удалившие многих, в которых он сначала имел наиболее сочувствия. Один из них (сохранивший, впрочем, прежние отношения к государю), выходя из Сената после прений о цензуре в 1849 году, сказал графу Блудову: „Посмотрите на этих людей, как они используют революции! Говорят, будто их делают для них и их выгоды“».

Затем следует отрывок, зачёркнутый в рукописи его автором или редактором: «Графа Блудова Николай Павлович всегда искренне уважал и употреблял с охотой и доверием, но в личном к нему чувстве он охладевал, по мере того как уклонялся от прежнего направления, и только в последний год или два опять воротился к прежним отношениям и откровенно с сочувствием стал к нему обращаться вне формальных отношений по его службе. Но уже было поздно, вся приверженность, вся любовь к царю лично и к нему как к представителю России людей таких, как был граф Блудов, не могли изменить в несколько месяцев работу многих лет, тех мер, в которых так грустно являлась тёмная картина, описанная поэтом, когда он говорит: