Готхард Хейнрици - Заметки о войне на уничтожение [Восточный фронт 1941–1942 гг. в записях генерала Хейнрици]

Большая часть колонн увязла в непролазной грязи, в болоте, в дорожных колеях, рытвины от снарядов в которых достигают полуметра и заполнены водой. Грузовики, и без того еле ехавшие, теперь сломались полностью (запчасти достать невозможно). Бензин, хлеб, овес — ничего не доезжает. Конные повозки тоже застряли, орудия невозможно доставить, весь личный состав, пехота или кто угодно, больше толкает машины, чем сражается. Дороги усеяны трупами лошадей и сломанными грузовиками. Снова и снова слышны причитания: так не может продолжаться! И всё же придется продолжать, мы должны двигаться вперед, хотя бы медленно.

Повозки с лошадьми, спасавшие нас в [Первую] мировую войну, снова стали тем средством передвижения, на котором всё держится. Но покрыть 100 или 120 километров к станции снабжения и назад на этих лошадях — проблема практически неразрешимая, а значит, мы стоим перед лицом непреодолимых трудностей. Так что мы вполне рады, что со вчерашнего дня опять похолодало и стало ветренее. Надеемся, что хотя бы дороги подсушатся. Черчилль может занести себе в актив то, что мы потеряли 4 недели, ввязавшись в сербскую кампанию этой весной. Если бы у нас был этот месяц, мы бы уже были в Москве.

По контрасту с ландшафтом, который мы наблюдали прежде, местность под Калугой, куда мы только что прибыли, довольно переменчива и покрыта холмами высотой до 60 метров. Русла рек и ручьев неподвижные, глубокие и являются причиной крутых склонов. Почва — тяжелый глинозем, частично чернозем, при дожде превращается в мыло. Население выглядит как эскимосы. Они носят валенки или обувь из лыка, обматывая икры войлоком, прячут тело под старомодными плотными коричневыми овчинными тулупами (защищает от осколков бомб), голову кутают в плотные шали, так что видны только глаза и нос. Свиньи и куры делят с ними их жалкое жилище. Спят они на печке. В избах полно клопов и вшей. «Ну и унылая же география!» — могу я воскликнуть хором с моим капитаном Г. из Вюртемберга.

Этот народ нельзя мерить нашими мерками! Я думаю, к нему можно относиться действительно сообразно лишь в том случае, если приплывешь сюда на корабле как на чужой континент, причем, едва подняв якорь в нашем порту, нужно порвать всякую связь с тем, что нам привычно. Но мы–то медленно ползем пешком! Снова и снова мне приходится спрашивать нашего нового переводчика [Бейтельшпахера], сына одесского фабриканта, а сейчас приват–доцента в Кёнигсберге: неужели в этой стране не было никого, кто противостоял бы этой инертности, этому равнодушию? И почему не было? И каждый раз слышу в ответ: русский совершенно пассивен, он делает, что ему приказывают. Когда его направляют и им управляют, он работает охотно и отменно. Но по собственному почину, сам по себе, он не предпринимает ничего, свыкается с плачевнейшими условиями жизни и не чувствует малейшей потребности их изменить. Он лучше будет голодать и нищенствовать, чем, проявляя предприимчивость, позаботится о себе и возьмется за дело. Он — лишь бы только не работать — довольствуется одной парой обуви для всей семьи, которая при необходимости переходит от одного к другому. Зимой он слезает с печки лишь затем, чтобы прокопать тропу от дома к колодцу через полутораметровые сугробы. На этом его жажда свершений иссякает.

А ведь из этой земли можно добыть так бесконечно много. Сколько неиспользованной земли стоит без дела. Как малонаселены эти бесконечные просторы. Сколь не- ухожены и бесхозны леса. Лесопосадками тут вообще не занимаются. При необходимости рубят лес на дрова, а в том, вырастет ли на месте срубленного новый лес, — полагаются на волю природы. Тогда, сознавая сущность русского человека, спрашиваешь дальше: что же будет с этой страной в будущем? Верите ли вы в то, что русские вследствие военных поражений свергнут существующую систему? Получаешь ответ: нет, сами они не в состоянии это сделать. Нет никого, кто сподвиг бы их на это. Нам ничего не остается, кроме как создать им правительство на оккупированных территориях. Сами по себе они не любят большевизм. Слишком многие потеряли из–за большевиков своих родственников. Все живут в страхе и под постоянным гнетом слежки. Кроме того, крестьяне хотят, чтобы им вернули отобранную у них землю. Старики тоскуют по церкви (я сам видел в Чернигове, как одна старушка на коленях благодарила нас, что может снова посещать церковную службу). Остальным их экономическое положение кажется чересчур плохим. То есть друзей у большевизма в этой стране нет. И всё же изничтожить его своими силами Россия уже не может. — Но если нам придется создать на оккупированных территориях правительство, то что будет на неоккупированных? На этот вопрос ответа нет. Всё кончается известным пожиманием плеч и словом Nitschewo. Никто не знает, как всё устроится. В ставке фюрера, вероятно, есть планы на этот счет. У меня самого ясной картины будущего нет.