Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Продолжайте, господа, ратоборствовать за непризнанного исторического писателя — вам и книги в руки, хотя бы и в новом, самом роскошном издании!.. А я думаю, что игра не стоит свеч, и что пора дать покой костям Василия Кирилловича, и вживе непощажённым. Есть у нас о чём подельнее и поважнее толковать, хотя б и по литературе. В противном случае попрошу полного исторического и эстетического разбора всех сочинений его…

Со всем уважением к памяти Пушкина, скажу: оправдание Бирона почитаю непостижимою для меня обмолвкой великого поэта. Несчастие быть немцем?.. Напротив — для всех, кто со времён царя Алексея Михайловича посвящал России свою службу усердно, полезно и благородно, никогда иностранное происхождение не было несчастием. Могли быть только временные несправедливости против них. В доказательство указываю на Лефорта, на барона, впоследствии графа, Андрея Ивановича Остермана, Миниха, Манштейна, Брюса и многих других. Поневоле должен высказать здесь довод, столько раз высказанный. Отечество наше, занятое столько веков борьбою с дикими или неугомонными соседями, для того чтобы приготовить и упрочить свою будущую великую оседлость в Европе, стоящее на грани Азии, — позднее других западных стран озарилось светом науки. И потому иноземцы, пришедшие к нам поучить нас всему полезному для России, поступали ли они в войска, на флот, в академии, в совет царский, всегда были у нас приняты и обласканы, как желанные и почётные гости. Услуги их, если они были соединены с истинным добром для нас, всегда награждались и доброю памятью о них. Что ж заслужил Бирон от народа? — Не за то, что он был немцем, назвали его время бироновщиною; а народы всегда справедливы в названии эпох. Что касается до великого ума и великих талантов его, мы ждём им доказательств от истории. До сих пор мы их не знаем. [128]

Винюсь, я принял горячо к сердцу обмолвку Пушкина, особенно на счёт духа времени и нравов народа, и слова, которые я употребил в возражении на неё, были напитаны горечью. Один из моих приятелей, прочитав мой ответ, сказал, что я не поскупился в нём на резкие выражения, которые можно и должно было написать, — только не Пушкину. «Рассердился ли он за них?» спросил меня мой приятель. — «Я сам так думал, не получая от него долго никакого известия», отвечал я. Но Пушкин был не из тех себялюбивых чад века, которые своё я ставят выше истины. Это была высокая, благородная натура. Он понял, что моё негодование излилось в письме к нему из чистого источника, что оно бежало несдержимо через край души моей, и не только не рассердился за выражения, которыми другой мог бы оскорбиться: напротив, проезжая через Тверь (помнится, в 1836 году), прислал мне с почтовой станции следующую коротенькую записку. Как увидите, она вызвана одною любезностию его и доброю памятью обо мне.

«Я всё ещё надеялся, почтенный и любезный Иван Иванович, лично благодарить вас за ваше ко мне благорасположение, за два письма, за романы и пугачёвщину, но неудача меня преследует. — Проезжаю через Тверь на перекладных и в таком виде, что никак не осмеливаюсь к вам явиться и возобновить старое, минутное знакомство. — Отлагаю до сентября, то есть, до возвратного пути; покамест поручаю себя вашей снисходительности и доброжелательству.

Сердечно вас уважающий

Записка без числа и года. [129] Подпись много порадовала меня: она выказывала добрую, благородную натуру Пушкина; она восстановляла хорошие отношения его ко мне, которые, думал я, наша перепалка расстроила.

В последних числах января 1837 года приехал я на несколько дней из Твери в Петербург. 24 и 25 был я у Пушкина, чтобы поклониться ему, но оба раза не застал его дома… Нельзя мне было оставаться долее в Петербурге, и я выехал из него 26-го вечером…

29-го Пушкина не стало…

Потух огонь на алтаре!

На стр. 404 и 405 Русской Старины сего года читается следующий рассказ, сообщённый г. Семевскому Алексеем Николаевичем Вульфом, приятелем Пушкина и его соседом по сельцу Михайловскому:

«Ещё около 1818 г., в бытность поэта в Петербурге, одна славная тогда в столице ворожея сделала зловещее предсказание Пушкину, когда тот посетил её с одним из своих приятелей. Глядя на их руки, колдунья предсказала обоим насильственную смерть. На другой день приятель Пушкина, служивший в одном из гвардейских полков ротным командиром, был заколот унтер-офицером. Пушкин же до такой степени верил в зловещее пророчество ворожеи, что когда впоследствии, готовясь к дуэли с известным Американцем гр. Толстым, стрелял вместе со мною в цель, то не раз повторял: „Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, — так колдунья пророчила“. — И точно, Дантес был белокур». Это рассказ А. Н. Вульфа.