Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Пушкин вообще был не очень словоохотлив и на вопросы товарищей своих отвечал обыкновенно лаконически. Любимейшие разговоры его были о литературе и об авторах, особенно с теми из товарищей, кои тоже писали стихи, как напр. б[арон] Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер (но над неудачною страстью последнего к поэзии он любил часто подшучивать).

Из лицейских профессоров и гувернёров никто в особенности Пушкина не любил и ничем не отличал от других воспитанников; но все боялись его сатир, эпиграмм и острых слов, [99]с удовольствием слушая их насчёт других. Так наприм., профессор математики К[арцов] от души смеялся его пиитическим шуткам над лицейским доктором П[ешелем], который в свою очередь, охотно слушал его же насмешки над К[арцовым]. Один только профессор российской и латинской словесности К[ошанск]ий, заметя необыкновенную и преимущественную склонность Пушкина к Поэзии, сначала всячески старался отвратить и удержать его от писания стихов, частию, быть может, потому что сам писал и печатал стихи, в которых боялся соперничества, провидя в воспитаннике своём возникающего вновь Гения. Но когда будущий успех сего нового таланта сделался слишком очевидным, тогда тот же самый Профессор употребил все средства, чтобы, ознакомив его, как можно лучше, с теориею языка отечественного и с классическою словесностию древних, разделить со временем литературную славу своего ученика. [100] Впрочем Пушкин мало успел в изучении древних классиков и талант его к поэзии наиболее начал развиваться в то время, когда Профессор Российской Словесности К[ошанский], по тяжёлой болезни своей, целые три года устранён был от преподавания в Лицее. [101]Вообще Пушкин, следуя единственно вдохновениям своего Гения, неохотно подчинялся классному порядку и никогда ничего не искал в своих начальниках.

Вне Лицея он знаком был только с семейством знаменитого историографа нашего Карамзина, [102]к коему во всю жизнь питал особенное уважение, и с некоторыми Гусарами, жившими в то время в Царском Селе (как-то Каверин, Молоствов, Соломирский, Сабуров и др.). [103]Вместе с сими последними, Пушкин любил подчас, тайно от своего начальства, приносить некоторые жертвы Бахусу и Венере, волочась за хорошенькими актрисами графа В. Толстого и за субретками приезжавших туда на лето семейств; [104]причём проявлялись в нём вся пылкость и сладострастие Африканской его крови. Одно прикосновение его к руке танцующей производило в нём такое электрическое действие, что невольно обращало на него всеобщее внимание во время танцев. [105]

Но первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его (фрейлина К. П. Б[акунина]). Она часто навещала брата и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо её, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодёжи. Пушкин с пламенным чувством молодого поэта живыми красками изобразил её волшебную красоту в стихотворении своём под названием «К Живописцу». Стихи сии очень удачно положены были на ноты лицейским товарищем его Яковлевым и постоянно петы не только в Лицее, но и долго по выходе из оного. Вообще воспоминания Пушкина о счастливых днях детства были причиною, что он во всех своих стихотворениях, и до конца жизни, всегда с особым удовольствием отзывался о Лицее, о Царском Селе и о товарищах своих по месту воспитания. Это тем замечательнее, что учебные подвиги его, как выше объяснено, не очень были блистательны. [106]

По выходе из Лицея Пушкин, сохраняя постоянную дружбу к товарищу своему б. Дельвигу, коего хладнокровный и рассудительный характер ему нравился (несмотря на явное противоречие с его собственным), посещал преимущественно литературные общества Карамзина, Жуковского, Воейкова, графа Блудова, Тургенева и т. п. [107]

В 1879 году на страницах «Русской Старины» была напечатана эпиграмма, написанная на меня Александром Сергеевичем Пушкиным в лета нашей с ним юности.

Стихотворениям подобного рода знаменитый наш поэт не только не придавал никакого значения, но всего чаще, по миновании его безотчётной досады на лиц, не только совершенно безвинно, но и поделом им уязвлённых, спешил залечить укол своей сатиры каким-нибудь любезным мадригалом или хвалебным дифирамбом. То же самое было и со стихами, которыми поэт ни за что, ни про что ядовито посмеялся надо мною в роли «Эсфири».