Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Между тем, с «Московским Телеграфом» повторялась басня: Умирающий лев. Все породы бессильных стали нападать на него, все они почитали как за долг лягнуть его. Это очень неудачно выполнил Александр Ефимович Измайлов, издававший тогда журнал «Благонамеренный». Измайлов был, как говорят, разгульный добряк, и этот же характер выражался в его журнале. Я не знал А. Е. Измайлова лично, но знаю, что «Басни» его показывают некоторое искусство владеть русским языком, при совершенном отсутствии образованного вкуса. К несчастию, он увлёкся этим постепенно до того, что злой Воейков верно изобразил характер его сочинений, говоря о Измайлове (в своём Доме сумасшедших):

Как будто в подтверждение этого, он наконец принял тон забавника, шутника, любезника в обществе людей пятнадцатого класса, как выразился о нём тот же Воейков в печатной статье. Измайлов беспрестанно шутил и гаерствовал в своём «Благонамеренном», упоминал о пеннике, о настойке, о растегайчиках, о трактире и тому подобных неблагоуханных предметах. Издавая свой журнал неисправно, он опоздал однажды слишком много выдачею книжек, и как это случилось около святой недели, то в вышедшей затем первой книжке он извинялся перед публикой своим шутливым тоном, и тут же прибавил о себе:

Пушкин упоминает (в своих заметках) об этой неслыханной откровенности. Он всегда с презрением отзывался о тоне сочинений А. Измайлова, и даже в своём «Онегине» сказал:

На беду свою, «Благонамеренный», по примеру других, потому что иного повода не было, вздумал подсмеяться над «Московским Телеграфом» и выбрал предметом насмешки стихотворение Пушкина: «Враги мои» и проч. Обыкновенным своим тоном он говорил: «У сочинителя есть и когти: у, как страшно!» Пушкин, видно, вспыхнул, прочитав эту пошлую насмешку, и тотчас прилетело к нам, по почте, собственною рукою его написанное:

Это окончательно сделало Благонамеренный неблагонамеренным в отношении к «Московскому Телеграфу» — по милости Пушкина. [446]

Так начались прямые сношения Пушкина с «Московским Телеграфом». Они обещали прочное знакомство: далее увидим, отчего не могло это исполниться […]

Года через три потом, Пушкин, разговаривая со мной о знакомом уже ему издателе «Московского Телеграфа», сказал, между прочим: «Я дивлюсь, как этот человек попадает именно на то, что может быть интересно!» […]

Пушкин, приехавший в Москву осенью 1826 года, вскоре понял Мицкевича и оказывал ему величайшее уважение. Любопытно было видеть их вместе. Проницательный русский поэт, обыкновенно господствовавший в кругу литераторов, был чрезвычайно скромен в присутствии Мицкевича, больше заставлял его говорить, нежели говорил сам, и обращался с своими мнениями к нему, как бы желая его одобрения. В самом деле, по образованности, по многосторонней учёности Мицкевича, Пушкин не мог сравнивать себя с ним, и сознание в том делает величайшую честь уму нашего поэта. Уважение его к поэтическому гению Мицкевича можно видеть из слов его, сказанных мне в 1828 году, когда и Мицкевич, и Пушкин жили оба уже в Петербурге. Я приехал туда временно и остановился в гостинице Демута, где обыкновенно жил Пушкин до самой своей женитьбы. Желая повидаться с Мицкевичем, я спросил о нём у Пушкина. Он начал говорить о нём и, невольно увлёкшись в похвалы ему, сказал, между прочим: «Недавно Жуковский говорит мне: знаешь ли, брат, ведь он заткнёт тебя за пояс». — «Ты не так говоришь,— отвечал я: — он уже заткнул меня». В другой раз, при мне, в той же квартире, Пушкин объяснял Мицкевичу план своей ещё не изданной тогда Полтавы (которая первоначально называлась «Мазепою»), и с каким жаром, с каким желанием передать ему свои идеи старался показать, что изучил главного героя своей поэмы. Мицкевич делал ему некоторые возражения о нравственном характере этого лица […]