Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Соч. I, 321—325

Читал Полтаву Пушкина. Как дарование его созревало и совершенствовалось с годами и как Полтава выше Кавказского Пленника , Бахчисарайского фонтана . Два стиха только тут слабы: «Иль выйдет следствие плохое». Следствие тут тем хуже, что речь идёт о следственном деле. И ещё: «А волчьи — видишь: какова?» Явление Марии, сон ли Мазепы? Или сошла она с ума? Не ясно. Фантастические попытки неудачны у Пушкина. Например сон в Евгении Онегине. В первый раз Пушкин читал нам «Полтаву» в Москве у Сергея Киселёва при Американце Толстом и сыне Башилова, который за обедом нарезался и которого во время чтения вырвало чуть-ли не на Толстого.

Соч. X, 3.

Однажды Пушкин между приятелями сильно руссофильствовал и громил Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по обстоятельствам, а частью и по наклонности. Он горячо оспаривал мнения Пушкина, наконец не выдержал и сказал ему: «А знаешь ли что, голубчик, съезди ты хоть в Любек». Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его.

Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за границею, что в то время русские путешественники отправлялись обыкновенно с Любекскими пароходами и что Любек был первый иностранный город, ими посещаемый.

Соч. VIII, 168.

Ничего не перенимал я, никому раболепно не следовал. Скажу с французом: рюмка моя маленькая, но пью из своей рюмки; а что рюмка моя не порожняя, тому свидетель Пушкин. Он где-то сказал, что я один из тех, которые охотнее его вызывают на спор. Следовательно, есть во мне чем отспариваться. Пушкин не наткнулся бы на пустое. Споры наши были большею частью литературные. В политических вопросах мы вообще сходились: разве бывало иногда разномыслие в так-называемых чисто русских вопросах. Он, хотя вовсе не славянофил, примыкал нередко к понятиям, сочувствиям, умозрениям, особенно отвращениям замкнутой в самой себе России и вообще держался понятий международных, узаконившихся у нас вследствие преобразования древней России в новую, совершившегося по почину и богатырской воле и силе Петра. И мне иногда хотелось сказать Пушкину с Александром Тургеневым: «да съезди, голубчик, хоть в Любек».

Соч. I, стр. VI—VII.

Скажу и здесь: если Карамзин и Пушкин бывали ко мне строги, то порою бывали и милостивы. Они нередко сочувствовали плодам пера моего, драли меня за уши, но гладили и по голове, одобряли, поощряли меня. То же скажу о Дмитриеве, Жуковском, Батюшкове, Баратынском, Дашкове, Блудове. Могу сказать, что я избалован был, как строгими замечаниями их, так и похвальными отзывами. В самой строгой критике, когда она основательна и сметлива, может быть слышна нота сочувствия.

Соч. I, стр. XLIII.

Баратынский и при жизни и в самую пору поэтической своей деятельности не вполне пользовался сочувствием и уважением, которых был он достоин. Его заслонял собою и, так сказать, давил Пушкин, хотя они и были приятелями, и последний высоко ценил дарование его.

Соч. VII, 269.

Баратынский как-то не ценил ума и любезности Дмитриева. Он говаривал, что уходя, после вечера у него проведённого, ему всегда кажется, что он был у всенощной. Трудно разгадать эту странность. Между тем он высоко ставил дарование поэта. Пушкин, обратно, нередко бывал строг и несправедлив к поэту, но всегда увлекался остроумною и любезною речью его.

Соч. VIII, 427.

[Граф Ян Потоцкий] известен в учёном и литературном мире историческими, писанными на французском языке, изысканиями о Славянской древности. После смерти его, напечатан был, также на французском языке, фантастический роман его: «Les trois pendus». Сказывают, что он написан в угоду жене и по следующим обстоятельствам. Во время продолжительной болезни жены своей читал он ей арабские сказки Тысячи и одной ночи. Когда книга была дочитана, графиня начала скучать и требовала продолжения подобного чтения: чтобы развлечь её и удовлетворить желанию её, он каждый день писал по главе романа своего, которую вечером и читал ей вслух. Пушкин высоко ценил этот роман, в котором яркими и верными красками выдаются своенравные вымыслы арабской поэзии и не менее своенравные нравы и быт испанские. [385]

«Сборн. Рус. Истор. Общ.» I, 205.

Покойный М. А. Максимович передавал нам, как, в его присутствии, кто-то из знакомых сказывал Пушкину, что одна Цыганка вместо: Режь меня , жги меня пела режь меня , ешь меня . Пушкин был чрезвычайно доволен и говорил, что в следующем издании поэмы непременно сделает эту перемену.