Коллектив авторов Биографии и мемуары - Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников

Соч. I, XVIII—XIX.

Он вовсе не был лакомка. Он даже, думаю, не ценил и не хорошо постигал тайн поваренного искусства; но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке. Мочёным яблокам также доставалось от него нередко.

Соч. VIII, 372.

Спросили Пушкина на одном вечере про барыню, с которой он долго разговаривал, как он её находит, умна ли она?

— «Не знаю, — отвечал Пушкин очень строго и без желания поострить (в чём он бывал грешен): — ведь я с ней говорил по французски».

Из «Записной книжки». РА. 1886. III, 432.

В какой-то элегии находятся следующие два стиха, с которыми поэт обращается к своей возлюбленной:

Пушкин, отыскавши эту элегию, говорил, что изо всей русской поэзии эти два стиха самые чисто-русские и самые глубоко и верно прочувствованные.

Соч. VIII, 82.

Пушкин забавно рассказывал следующий анекдот. Где-то шла речь об одном событии, ознаменовавшем начало нынешнего столетия. Каждый вносил своё сведение. «Да чего лучше, — сказал один из присутствующих, — академик ** (который также был налицо) — современник той эпохи и жил в том городе. Спросим его, как это всё происходило». И вот академик ** начинает свой рассказ: «Я уже лёг в постель, и вскоре пополуночи будит меня сторож и говорит: извольте надевать мундир и итти к президенту, который прислал за вами. Я думаю себе: что за притча такая, но оделся и пошёл к президенту; а там уже пунш». Пушкин говорил: «Рассказчик далее не шёл; так и видно было, что он тут же сел за стол и начал пить пунш. Это значит иметь свой взгляд на историю». [377]

Соч. VIII, 310.

Пушкин спрашивал приехавшего в Москву старого товарища по Лицею про общего приятеля, а также сверстника-лицеиста, отличного мимика и художника по этой части: «А как он теперь лицедействует и что представляет?» — Петербургское наводнение. «И что же?» — Довольно похоже, отвечал тот. Пушкин очень забавлялся этим довольно похоже. [378]

Соч. VIII, 331.

…В 1818 или 1819 г.г. князь Вяземский полушутя сказал Пушкину, что он завидует стихам И. И. Дмитриева. Пушкин вспыхнул и не отвечал тогда ни слова, а отозвался только в 1826 году. Так был он чуток и памятлив.

РА. 1874, кн. I, 434.

Что люди, мне чужие, обвиняли меня в слабости к Дмитриеву и в несправедливости к Крылову, это меня не очень озабочивало и смущало. Я вообще обстрелен: и лишний выстрел со стороны куда не идёт. Но в числе обвинителей моих был и человек мне близкий; суд его был для меня многозначителен и дорог, он мог задирать меня и совесть мою за живое.

Пушкин, ибо речь, разумеется, о нём, не любил Дмитриева, как поэта, то-есть, правильнее сказать, часто не любил его. Скажу откровенно, он был, или бывал сердит на него. По крайней мере, таково мнение моё. Дмитриев, классик, — впрочем и Крылов по своим литературным понятиям был классик, и ещё французский — не очень ласково приветствовал первые опыты Пушкина, а особенно поэму его Руслан и Людмила . Он даже отозвался о ней колко и несправедливо. Вероятно, отзыв этот дошёл до молодого поэта, и тем был он ему чувствительнее, что приговор исходил от судии, который возвышался над рядом обыкновенных судей и которого, в глубине души и дарования своего, Пушкин не мог не уважать. Пушкин в жизни обыкновенной, ежедневной, в сношениях житейских был непомерно добросердечен и простосердечен. Но умом, при некоторых обстоятельствах, бывал он злопамятен, не только в отношении к недоброжелателям, но и к посторонним, и даже к приятелям своим. Он, так сказать, строго держал в памяти своей бухгалтерскую книгу, в которую вносил он имена должников своих и долги, которые считал за ними. В помощь памяти своей, он даже существенно и материально записывал имена этих должников на лоскутках бумаги, которые я сам видал у него. Это его тешило. Рано или поздно, иногда совершенно случайно, взыскивал он долг, и взыскивал с лихвою. В сочинениях его найдёшь много следов и свидетельств подобных взысканий. Царапины, нанесённые ему с умыслом или без умысла, не скоро заживали у него. Как бы то ни было, споры наши о Дмитриеве часто возобновлялись и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились всё более и более резки и заносчивы. [379] Были мы оба натуры спорной и друг пред другом ни на шаг отступать не хотели. При задорной перестрелке нашей мы горячились: он всё ниже и ниже унижал Дмитриева; я всё выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не правы. Помню, что однажды, в пылу спора, сказал я ему: «да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву». Пушкин тут зардел как маков цвет; с выражением глубокого упрёка взглянул он на меня, и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: «Как, я завидую Дмитриеву?» Спор наш этим в кончился, то-есть на этот раз, и разговор перешёл к другим предметам, как будто ни в чём не бывало. Но я уверен, что он никогда не забывал и не прощал мне моей неуместной выходки. Если хорошенько порыться в оставленных им по себе бумагах, то вероятно найдётся где-нибудь имя моё с припискою: debet. Нет сомнения, что вспышка моя была оскорбительна и несправедлива. Впрочем, и то сказать, в то время Пушкин не был ещё на той вышине, до которой достигнул позднее. Да и я, вероятно, имел тогда более в виду авторитет, коим пользовался Дмитриев, нежели самое дарование его.