Борис Модзалевский - Пушкин и его современники

Однако надобно перестать говорить тебе об этом молодом человеке, так как кончится тем, что он тебе наскучит…»

Итак, увлечение было изжито окончательно, и стихи Боратынского припомнились кстати. Но личность Каховского изредка ещё вспоминалась по какому-либо случайному поводу. Так, 12 февраля Салтыкова писала своей подруге, что накануне она получила известия о Каховском от своей тётушки Ришар, которая видела его в одном доме и много с ним беседовала. «Он говорил ей, что способен ждать хоть десять лет, — сообщает Софья Михайловна, но тут же прибавляет: — я надеюсь, однако, что огонь этот погаснет гораздо раньше. То, что он потом сказал ей, заставило бы меня отречься от этого молодого сумасшедшего человека, если бы у меня ещё была страсть к нему. Тётушка сказала ему, что она удивляется, как он мог полюбить меня так глубоко, не зная меня хорошо; он ответил ей, что он видал меня целые дни, с утра до вечера, в продолжение более трёх недель. Но тётушка возразила ему, что этого недостаточно, что она думает, что было бы рискованно выйти замуж, когда не знаешь друг друга больше.

— Ах, — сказал он на это, — я чувствую, что я был бы счастлив вашею племянницею; да наконец, если бы оказалось, что мы не подходим друг к другу, — это зло очень быстро можно исправить: мы разойдёмся.

Как покажутся тебе эти последние слова? Я бы предпочла, чтобы он не говорил их, так как они вредят ему в глазах тётушки и всякого другого благоразумного человека, а это огорчает меня, так как я всё-таки люблю этого бедного Каховского, — не любовью, конечно».

Однако временами оригинальный образ Каховского представал перед Софьей Михайловной, как ни старалась она забыть о своём пламенном и настойчивом поклоннике и как ни развенчивала его в своих собственных глазах.

«•У нас время очень хорошее, весна приближается, часто появляется солнце, — пишет она подруге 28 февраля, — но меня теперь и солнце не радует!• Вдобавок к тягости того бремени, которое давит моё сердце, — всё прошлое снова представилось в моей памяти; ты будешь удивлена моими противоречиями, моими странностями, — я сама им дивлюсь, но тем не менее верно, что — поверишь ли? что я сама не знала себя, что я небезразлично отношусь к Пьеру. Да, я люблю его, я не хотела себе в этом сознаться, но я не могу больше скрывать это от себя; я перечитываю его письма, припоминаю всё, что он мне говорил, все обстоятельства, все подробности моих приключений; я вспоминаю затем, что он тут, что я его, быть может, увижу, — и вижу, что я сама ошиблась, что я старалась уверить себя в том, что я вылечилась, не вылечившись в действительности. Не брани меня, добрый друг, пожалей меня, — всё это, может быть, пройдёт вместе с моею болезнью, которая, весьма возможно, и есть причина всего того, что я чувствую… Дорогой друг! Если бы я могла выйти за Пьера! Ах, мне этого хочется ещё больше с тех пор, что я получила твоё письмо» (о сватовстве Г. С. Карелина, благосклонно принятом А. Н. Семёновою). «Надо кончать, — говорит она в том же письме, в приписке от 2 марта, — и постараться не говорить больше о Пьере, потому что, когда я касаюсь этой струны, я опять впадаю в грусть и отравляю радость, которую меня заставляет испытывать перемена твоей судьбы. Боже мой, что случится ещё со мною? Откуда это, что я всё ещё принадлежу вся ему ? Не смогла ли бы ты объяснить мне эту перемену?

В следующем письме (от 11 марта) она пишет, что серьёзно сердится на подругу, которая причинила ей огорчение своим последним письмом: «Ты несправедлива к Пьеру, — да, очень несправедлива: ты называешь его бездельником , потому что брат не захотел помочь ему меня похитить. Это не основание, мой друг; брат не захотел этого сделать единственно для того, чтобы избегнуть огорчений, которые почти всегда бывают, как последствие похищений, — даже тогда, когда бегство совершается с человеком величайших достоинств. Нет, Пьер не заслуживает того мнения, которое ты составила о нём, — уверяю тебя, что ты полюбила бы его, если бы его знала.