Борис Модзалевский - Пушкин и его современники

Он.Потому что я хочу в этом убедиться.

Я.Нет, если бы вы догадались, вы бы знали, что мне невозможно этого сказать вам в эту минуту; я вижу, что вы совсем не знаете, в чём дело.

Он.Когда же вы мне про это скажете?

Я.Со временем, может быть. Но переменимте разговор. •Мы скоро едем; как грустно!

Он.Я думал, что вы желаете возвратиться в Петербург.

Я.Нет, я не могу думать об отъезде без досады. Что меня может привлекать в Петербурге?

Он.Вы недавно говорили, что со слезами выезжали оттуда.

Я.Вы всё помните!

Он.Всё, сударыня, всё, что вы говорите!• (Я это сказала на другой день его приезда.)

• Я.Я тогда не знала Крашнева, а теперь буду верно плакать, расставаясь с ним.

Он.Счастливое Крашнево! Но вы, конечно, от того будете плакать, что не можете видеть, как другие плачут…

Я.Никто, кроме меня, не будет плакать.

Он.Софья Михайловна! И вы это думаете? Неужели вы не знаете… вы не хотите знать… простите, я сам не знаю, что говорю. Я несчастлив, — пожалейте меня!•

В эту минуту, на моё счастие, нас прервали: тётя должна была ехать с визитом за несколько вёрст, и я просила её оставить меня дома, под предлогом составить компанию папа, который не мог выходить по причине недомогания; тогда она обратилась к Пьеру и предложила ему взять его с собою; он умолял её избавить его от этого, но она, не знаю почему, и слушать его не захотела. Когда она вышла, он сказал мне:

•„Боже мой, мне непременно велят ехать, — как скучно! Что мне там делать?“

Я.Велят! Это невозможно, тётушка шутит, от вас зависит остаться.

Он.Нет, я очень вижу, что она не шутит. Софья Михайловна, нельзя ли вам ехать?

Я.Это очень покойно, Пётр Григорьевич! Я за вас должна ехать скучать, а вы останетесь?

Он.Нет, я бы тогда не остался.•

Однако он поехал, так как тётушка и слушать не хотела его просьб. Я же оставалась без него с 4 часов пополудни до 9 часов вечера. Как длинно показалось мне время! Представь себе, что я имела слабость расплакаться от этой разлуки на несколько часов. Наконец он вернулся, мы провели остаток вечера вместе очень приятно, я ушла позже обыкновенного, не могла заснуть до 4 часов утра; я была в восторженном настроении, в упоении; я видела во сне Пьера и проснулась ещё более безумно влюблённою в него. Это было 17 августа, в воскресенье, — чудесный день. Мы отправились втроём на прогулку, ещё более продолжительную, чем первая, — мы сделали восемь вёрст, — так что у него было время, чтобы сделать мне полупризнание в своей любви, — а полупризнания ещё более приятны, чем полные… Однако я сделала вид, что не поняла его. Он говорил мне в тот день множество стихов, я помогала ему, когда он что-либо забывал; произнеся:

Я едва не сделала величайшего неблагоразумия; если бы я не вышла из рассеянности и сказала бы то, что думала в тот момент, я погибла бы, — вот что это было:

К счастию, я выговорила „пленник“; но, как сказала мне потом Катерина Петровна, я произнесла эти слова с такою выразительностью (чего я сама не заметила), что я не удивляюсь тому, что он тотчас ответил с сияющим видом и радостным голосом:

Затем он начал говорить о чувствах, но, видя, что я боюсь этого разговора, искусно перевёл его на другой предмет, потом спросил, что я думаю о молодой особе, которая отдаёт свою руку мужчине, которого она не знает. Я ответила ему, что такая особа достойна презрения. „Но как же она может узнать его, — сказал он, — если она избегает случаев говорить с ним серьёзно, узнать образ его мыслей, его чувства? Ибо в обществе она услышит от него лишь избитые фразы, по которым она не сможет судить о нём; между тем если бы, отбросив в сторону чрезмерную женскую осмотрительность, она позволила ему беседовать почаще с собою без свидетелей, она могла бы узнать его в несколько дней“. Я нашла, что он прав, и созналась ему в этом. Затем он сказал, что презирает людей, которые обращаются сперва к родителям, а потом уже к девушке; таким образом они могут насильственно повлиять на её склонность, а это — возмутительно. На это я сказала, что в отношении себя я никогда не боюсь быть принуждённой, что отец мой — человек слишком умный.