Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Перед отъездом в Москву, на пушкинские дни, академик-лицеист Грот получил аудиенцию у восьмидесятидвухлетнего министра Горчакова.

Грот: «Он был не совсем здоров; я застал его в полулежачем положении на кушетке или длинном кресле; ноги его и нижняя часть туловища были окутаны одеялом. Он принял меня очень любезно, выразил сожаление, что не может быть на торжестве в честь своего товарища, и, прочитав на память большую часть послания его — „Пускай, не знаясь с Аполлоном…“, распространился о своих отношениях к Пушкину. Между прочим, он говорил, что был для нашего поэта тем же, чем кухарка Мольера для славного комика, который ничего не выпускал в свет, не посоветовавшись с нею; что он, князь, когда-то помешал Пушкину напечатать дурную поэму, разорвав три песни её; что заставил его выбросить из одной сцены Бориса Годунова слово „слюни“, которое тот хотел употребить из подражания Шекспиру; что во время ссылки Пушкина в Михайловское князь за него поручился псковскому губернатору… Прощаясь со мною, он поручил мне передать лицеистам, которые будут присутствовать при открытии памятника его знаменитому товарищу, как сочувствует он оконченному так благополучно делу и как ему жаль, что он лишён возможности принять участие в торжестве».

Вот что сказал Горчаков. Но притом он не сказал академику, мечтавшему узнать хоть крупицу нового о Пушкине, что в его архиве хранится неизвестная озорная лицейская поэма «Монах» и ещё кое-что другое из Пушкина. Но академик Грот тоже не сказал лишнего, не потребовал томик Пушкина и не стал декламировать из пушкинской трагедии:

Девичье поле. Новодевичий монастырь. Народ просит Бориса принять царство.

Один.

Все плачут.

Заплачем, брат, и мы.

Другой.

Я силюсь, брат.

Да не могу.

Первый.

Я также. Нет ли луку?

Потрём глаза.

Второй.

Нет, я слюней помажу.

Что там ещё?

Первый.

Да кто их разберёт?

Народ.

Венец за ним! Он царь! Он согласился!

Борис наш царь! Да здравствует Борис!

Горчаков и Пушкин «перехитрили» друг друга. Если Пушкин до конца своих дней верил, что его поэма «Монах» уничтожена Горчаковым,— то сам министр был убеждён, будто поэт учёл его замечания по поводу «Бориса Годунова». Действительно, Пушкин обещал в 1825 году выбросить строку про «слюни» — и оставил, а Горчаков не узнал про обман. Первому слушателю «Бориса», видно, не довелось его прочесть.

Если б Горчаков лучше знал текст трагедии, то, возможно, воскликнул бы: «Ну вот, Александр, с ним всегда так — несерьёзен!»

Впрочем, посмертные беседы Пушкина с Горчаковым не обрываются и в 1880 году. Дело в том, что вскоре после открытия памятника в Москве умирает Комовский…

Пушкин не знал, кому посвящает последние строки «19 октября», а Горчаков, единственный из лицеистов — узнал:

Князь заслужил последнюю награду — ещё десять пушкинских строк. Министр с отрадой провёл не один, а многие дни — 1880-го, 1881-го, 1882-го, и так до 28 февраля 1883 года. Те дни, когда он был последним лицеистом.

19 октября 1811 года в Царском Селе близ Петербурга тридцать мальчиков сели за парты и стали одноклассниками. Через шесть без малого лет двадцать девять юношей обучатся, получат аттестаты.

Класс как класс, мальчишки как мальчишки, из которых выйдут поэты и министры, офицеры и «государственные преступники», сельские домоседы и неугомонные путешественники… В детстве и юности они читают повести и легенды о греческих и римских героях, а ведь сами ещё при жизни и вскоре после смерти становятся легендой, преданием…