Натан Эйдельман - Твой восемнадцатый век; Прекрасен наш союз…

Зато Пушкин является Пущину и его товарищам своими, особенными путями: прежде всего потаёнными стихами «Мой первый друг…», «Бог помочь вам», «Во глубине сибирских руд»; затем в свежих изданиях книг и журналов, в новых своих сочинениях; наконец, голос Пушкина звучит среди разнообразных проявлений любви и дружества, постоянно идущих из родных мест в Восточную Сибирь.

Теперь, в 1830-х годах, уж ни одной годовщины не проходит без дружеского сборища — с годами «чаще празднует Лицей».

19 октября 1831 года Пушкин искал дом, где собрались товарищи, но заблудился и не нашёл… За несколько дней до того он вернулся из милого сердцу Царского Села, где с молодой женой провёл целое лето — среди расползающейся вокруг холеры, среди закипающих народных бунтов, приносящегося с запада грома: польского, французского и иных мятежей.

Никогда по выходе из Лицея Пушкин не жил так долго в «отечестве — Царском Селе».

Легко вообразить, какие предания и легенды рассказывались среди юных лицеистов 1831 года о знаменитом первом, пушкинском курсе, о выпускниках 1817-го, среди которых одни служат в дальних посольствах и миссиях, другие содержатся в «мрачных пропастях земли», третьи живут где-то рядом. Но разве их увидишь?

И вот вечером 27 июля 1831 года в лицейском саду появляется Пушкин, и — оробели ученики VI курса (то есть шестого по счёту выпуска со времени основания Лицея); один из них, Яков Грот, будущий известный академик, историк литературы и пушкинист, рискнул подобрать и спрятать лоскуток, оторвавшийся от пушкинской одежды; подойти же и заговорить решился только восемнадцатилетний Павел Миллер. Эту сцену он запомнит на всю жизнь:

«За несколько шагов сняв фуражку, я сказал взволнованным голосом: „Извините, что я вас останавливаю, Александр Сергеевич, но я внук вам по Лицею и желаю вам представиться“.— „Очень рад,— отвечал он, улыбнувшись и взяв меня за руку,— очень рад“.

Непритворное радушие видно было в его улыбке и глазах. Я сказал ему свою фамилию и курс. „Так я вам не дед, даже не прадед, а я вам пращур…“

Многие расставленные по саду часовые ему вытягивались, и если он замечал их, то кивал им головою. Когда я спросил — отчего они ему вытягиваются? — он отвечал: „Право, не знаю. Разве потому, что я с палкой“».

Это писано к лицейскому дню 1831 года.

Шесть умерших друзей…

1. Николай Ржевский, Кис.

2. «Кудрявый наш певец» — Корсаков.

Примерно в это время сестра Кюхельбекера поклонится в Италии тому маленькому памятнику, о котором уже говорилось, сорвёт на могиле померанцевый листок и отправит Кюхле в Забайкалье. «Листок этот,— свидетельствуют современники,— Кюхельбекер хранил как реликвию, как святыню, вместе с портретом матери, с единственною дошедшею до него рукописью отца, с последним письмом и застёжкою от манишки Пушкина и с письмом Жуковского».

3. Константин Костенский, Старик; скромный чиновник при фабрике ассигнаций, он редко появляется у друзей, так что Яковлев однажды предположил, будто «он ходит со шляпой-невидимкой», а в другой раз писал (по поводу смерти отца Костенского): «С тех пор, как старик старика похоронил, никто старика уж не встречал». Год назад, перед 19 октября, его звали на общий праздник, а он отвечал Вольховскому трогательным письмом:

«Любезнейший Владимир Дмитриевич, потрудитесь благодарить гг. моих товарищей за сделанное мне приглашение: оно для меня лестно, тем более что этим самым показывает, что любовь товарищей первого выпуска пылает всё так же и в 1830 году, как и в 1811-м. Но мне, к крайнему сожалению, нельзя ничего ни есть, ни пить. Поверь мне, любезнейший Владимир Дмитриевич, что это истинная правда. Повеселитесь, господа, и без меня, а за здоровье больного хоть одну рюмку.