Георгий Тиунов - Комсомолец Иван Раксин

Придерживая рукой полы рыжего полушубка, Иван покачивался на скрипучей огородной жерди.

Мартовское солнце дробилось в снегу разноцветными искорками. Тускло поблескивали заиндевелые комья неоттаявшей земли, разбросанные черными кляксами по всему полю — это рыли окопы. Их бугроватая извилистая полоса отчеркнула село от леса, за которым глухо, едва слышно ухали пушки.

Части Красной Армии, сдерживая колчаковские дивизии, медленно отступали. Всю неделю по тракту через Сиву тянулись обозы, санитарные фургоны, мчались ординарцы. Ночами канонада затихала. На небе вздрагивали кровавые вспышки далеких пожаров. Оттуда шли белогвардейцы.

Взрослые называли их беляками и нехорошо ругались при этом. И пылкая мальчишечья фантазия рисовала парню врагов в виде страшных чудовищ, одетых в саваны.

Теперь Иван с опаской поглядывал в сторону криволапых елок и тощих осин. Еще вчера лес был близким и знакомым, а очутившись за линией окопов, он казался чужим и неприветливым. По дороге к нему молча, в угрюмой сосредоточенности брели женщины, подростки, старики, солдаты. С лопатками, кайлами и ломами они шли неторопливо, приберегая силы для тяжелой работы.

Не вытерпев, Иван соскочил с изгороди и, сдвинув ушанку на затылок, пристроился к группе женщин. Следом за ними он хотел спрыгнуть в глубокий окоп, но чья-то сильная рука схватила его за мохнатый воротник.

— Постой-ка, мужичок с ноготок! Не воевать ли часом собрался?

Иван оглянулся. Заросшее, почерневшее под студеными ветрами лицо солдата было злым и озабоченным. Только в усталых, покрасневших глазах прыгали озорные огоньки, выдавая веселый нрав.

— Нет, дяденька. Я к маме хочу.

— Фамилия-то как у нее?

— Раксина.

— Сейчас отыщем.

Солдат поднес ко рту руку в громадной рукавице из серого сукна и крикнул:

— Рак-си-на-а-а!

Из окопа вылезли две женщины. Ваня узнал их сразу. Впереди, рослая, широкоплечая, размахивая лопатой, бежала мать, за ней семенила по твердому насту старшая сестра Мария.

— Что случилось, Ванюшка? — издали спросила Анна Егоровна.

— Ничего не случилось.

— Так зачем звал? Фу, как я испугалась, аж сердце закатывается!

— Я и не звал. Это вот он крикнул, — Ваня показал на солдата, а тот, не замечая недоуменного взгляда матери, строго бросил:

— Отправляйтесь-ка домой. Скоро тут осы начнут летать. Слышите, как гремит?

Канонада росла, ширилась, и когда солнце скатилось за бледно-синие увалы, первые снаряды со скрежетом и воем рванули на околице. Жалобно звякнули оконные стекла, и молодая черемуха, срезанная осколком, прошуршала голыми ветвями по стене.

Анна Егоровна потушила коптилку. В темноте она пристроилась возле печки-«буржуйки» и, бесцельно переворачивая красные угольки, прислушивалась к долетающим сюда, в подполье, звукам боя.

Пулеметные очереди и частые винтовочные залпы сменяли друг друга. Земля от взрывов вздрагивала и осыпалась жиденькими ручейками.

«Где-то мои маются», — думала Анна Егоровна о муже и старшем сыне Василии, которые ушли с красными еще осенью. Но тревога о них была какой-то спокойной, привычной, а вот о детях изболелось сердце. Шесть дочерей, мал мала меньше, да сын Иван, единственный десятилетний мужик в доме, спрятались под разношерстным хламом и спят. А она не может. Какой сон, если в доме ни куска хлеба и высунуться из голбца нельзя.

В тревоге, в грохоте боя, не умолкавшего ни на час, прошла неделя.

263-й стрелковый полк, пополненный местными коммунистами и комсомольцами, грудью защищал Сиву. Несмотря на тройное превосходство, офицерская дивизия колчаковского генерала Пепеляева не могла сломить сопротивление красных бойцов. С ожесточением штурмовали колчаковцы позиции полка, который к исходу недели можно было собрать в одну роту.

В ночь на 19 марта 1919 года командование 3-й армии приказало сдать Сиву. Под покровом темноты уцелевшие остатки полка отошли в глубину таежных лесов, к верховьям Камы.

Неожиданно наступившая тишина испугала Анну Егоровну. «Неужели наши отступили?» — подумала она и невольно вздрогнула. Мать знала по рассказам беженцев, что колчаковцы никого не милуют, а красноармейским семьям достается особенно лихо.

Ее нерадостное раздумье нарушил топот кованых сапог. Крышка подполья с грохотом распахнулась, и два солдатских лица наклонились к проему: