Георгий Тиунов - Комсомолец Иван Раксин

— А я знаю, кто нам ее дал! — хвастливо прищелкнул языком Иван и в ожидании вопроса впился серыми глазенками в отца.

— Кто?

— Ленин, — взволнованно ответил сын, — Владимир Ильич. Нам учитель сегодня рассказывал.

Илья Васильевич похлопал Ваню по плечу, и глаза его оживились, заблестели.

Сам он был неграмотным. Когда один за другим появились на свет два сына и шесть дочерей, Илья Васильевич и не думал, что кому-то из них удастся научиться читать и писать.

Суглинистая, истощенная десятина земли не могла прокормить, и пришлось Илье Васильевичу заняться дедовским ремеслом — он стал печником.

Революция вернула Раксина к земле. Десять десятин получил он из рук Советской власти. Первый раз осенью 1920 года сочувствовал он себя человеком и позавидовал судьбе сына хорошей отцовской завистью.

Иван учился во втором классе. По сравнению со сверстниками он выглядел старше. Не столько высокий рост, сколько умение сделать любую мелочь самостоятельно, постоянная готовность защитить товарища выделяли его.

Все, услышанное на уроках, Иван с важностью рассказывал младшим сестренкам и, смешно копируя учителя, заставлял их отвечать и объявлял оценки.

Ничего, кажется, не предвещало беды.

Ребятам было невдомек, о чем шептались на кухне мать с отцом, почему чаще и чаще на ужин подавался жиденький суп, а утрами уже не появлялись любимые оладьи.

А весной хлеб резали тонкими, почти прозрачными ломтиками…

Ребята, как и взрослые, мечтали о новом урожае, который виделся во сне громадным пышным караваем с хрустящей, поджаренной корочкой.

Но осень обманула ожидания. Начался голод.

Зима 1921 года навсегда запомнилась Ивану.

После занятий в школе они с сестрой Натальей отправлялись на старую мельницу. Они шарили по углам и выскребали пальцами оставшийся в пазах бревен бус. Серую пыль, пахнущую плесенью, ссыпали в мешочек и дома делили щепотками.

За кусок хлеба Раксины ходили работать к местному богатею Истомину, который в полушубках и теплой одежде к работе не допускал.

— Когда человек мерзнет, он пуще шевелится, — говорил Истомин, подгоняя уставших и обессиленных ребятишек.

В голодные дни этого страшного года узнал Иван, какой дорогой ценой оплачивается каждый грамм хлеба.

И все-таки школу он не бросил.

Пытливый, любознательный, настойчивый, Иван мог бы шагать со ступени на ступень, поднимаясь к высотам науки. Но случилось иначе.

Летом 1922 года заболел отец.

По русскому обычаю надев перед смертью белую чистую рубаху, он позвал к себе сына:

— Я, кажется, Ваня, находился по белу свету.

Он долго молчал, собираясь с мыслями; и сын, глотая слезы, спрятал голову в плечи, стараясь не смотреть на восковое лицо отца.

— Не гнись, сынок! Слышишь! Ты главным остаешься в доме.

Умер Илья Васильевич, как и жил: тихо, никого не потревожив.

Нехитрые на вид домашние заботы и крестьянские дела легли на неокрепшие плечи Ивана.

Окончив четвертый класс, он понял, что уходит из школы надолго, может быть, навсегда.

Так кончилось босоногое детство.

Трудно было парню на первых порах. Жизнь частенько награждала тумаками, била наотмашь за каждую ошибку и заставляла прислушиваться не к озорному посвистыванию одногодков, а к неторопливым мужским разговорам.

Словно пчела мед с цветков, собирал Иван житейскую мудрость, спрятанную в побасенках, присказках и приметах, проверял ее на деле, не пытаясь еще сделать что-то по-своему. И к четырнадцати годам он стал среди хлеборобов своим человеком, с которым можно посудачить, излить душу, просто помолчать.

Под новый год к Раксиным зашел Семен Осипович Механошин. Бывший партизан, человек большой воли и светлого ума, он считал семью Раксиных вторым домом и помогал, как мог — когда советом, когда руками, которые в селе называли золотыми.

Иван сидел в переднем углу и читал.

Семен Осипович достал из кармана горсть конфет в цветастых бумажках и, угостив девочек, подошел к столу.

— Видно, ты решил сиднем сидеть тридцать лет и три года, — пошутил он и положил ладонь на страницу.

— Думаю дочитать сегодня, дядя Семен, — сказал Иван. — Интересная книга.

— Да-я, — многозначительно протянул Механошин. — Раньше в новогодние вечера только калеки да годовалые ребятишки не веселились. Да и нынче тоже. Ты выйди-ка на улицу, посмотри, что делается — шум, гам, песни.

Иван попробовал сослаться на занятость и работу, но Механошин стоял на своем: