Георгий Тиунов - Комсомолец Иван Раксин

Павел радовался и одновременно боялся. А вдруг машина откажет, вдруг он сделал что-нибудь не так, и лампочки в селе не вспыхнут? Тогда позор!

Стараясь не думать об этом, Шилоносов беспрестанно шмыгал из кочегарки в конторку, где на щите поблескивали медью рубильники, трогал давно закрепленные болты, вентили. А может, где забыли закрепить, а может, слабо закрепили? Он в сотый раз проверил выключатели, предохранители, прощупал изоляцию и, поймав настороженный взгляд Раксина, опустил лохматую белокурую голову и откровенно признался:

— Боязно мне, Иван.

— И мне, Пашка, страшновато. Дело-то, вишь, какое незнакомое. Но не дрожать же. Смотри, у тебя какая заячья рожа!

— На себя сначала взгляни, — беззлобно огрызнулся Павел, и рука его опять потянулась к рубильнику.

— Не терпится, — улыбнулся Иван.

— Ну да. А тут, как на зло, не темнеет, — проворчал Шилоносов и взглянул на часы-ходики, по-домашнему тикающие над столом…

Наконец солнце зашло, и грязновато-серые сумерки нехотя начали окутывать выцветшую неприветливую землю. На улицах пусто, тихо. Живой только ветер. Он бьется в черные, как пещерные входы, окна, треплет дранку на крышах и гонит по пруду свинцовые волны.

Иван, Павел и Яков вышли за ограду. Село угадывалось в темноте одиноко мерцающими коптилками да собачьим лаем.

От сознания исполненного долга радостно стучали сердца друзей. Они молчали, боясь сказать что-нибудь обыденное, не отвечающее моменту и тем нарушить торжественную тишину, которая сейчас заменила громкие слова и похвалу.

— Включай, Паша! — шепнул Иван.

Шилоносов и Караваев бросились к щиту. Прошло несколько мгновений, и вдруг сотни огней разом вспыхнули и стали лукаво перемигиваться. Ночь отступила. Улицы, недавно пустынные и глухие, словно расширились и ожили.

Люди подходили к столбам и восхищались, запрокинув головы:

— Гляди-ка, и ветер не задувает. Вот это фонарь! Молодцы комсомольцы!

Свет в избах агитировал лучше книг и газет. На лампочку Ильича крестились старухи, как на христову свечу. Она осветила дальние уголки крестьянской души, рождая чувство уважения и доверия ко всему, что делают коммунисты.

И когда утром Раксин, усталый, пожелтевший, шел с электростанции, все жители села вдруг оказались его хорошими знакомыми. Старики подавали руку, как ровне, и снимали картузы, а женщины с уважением раскланивались, называя не иначе, как «товарищ Раксин».

Иван, не скрывая радости, влетел в кабинет секретаря райкома партии и в дверях громко, отчетливо проговорил:

— Электростанция работает!

— Видел, Ваня, видел, — улыбнулся Деньгин. — Экзамен, можно сказать, ты выдержал на «отлично»! Спасибо! От Советской власти спасибо!

Может быть, Раксин навсегда остался бы на полюбившейся ему работе, но комсомол направил его в колхоз, укреплять артель. Партия учила молодежь хозяйствовать на земле, и Раксин сделал еще один шаг, поднявшись на высокий пост председателя колхоза.

Весна свалилась на землю снопами горячих солнечных лучей, теплым ветром дохнула на поля и перелески, с гулом и треском посрывала лед с речушек и вкрапила в серые поляны белые пятнышки подснежников.

Раньше обычного застучали в кузницах молотки, запели над Сивой тальянки.

Сдвинув буденовку на затылок, Раксин неторопливо объезжал колхозные поля. В воздухе поднимался голубоватый, прозрачный пар, пропитанный ароматами размякшей земли, и легкой дымкой окутывал стволы деревьев.

Иван часто останавливал норовистую лошадь, разминал в ладони рыхлые черно-бурые комки влажной земли, вдыхал ее прелый запах, и сердце его взволнованно гнало кровь по телу.

Это была не тревога человека, идущего навстречу трудному испытанию, а приятное волнение перед началом весенней страды, за исход которой он в ответе перед колхозниками и перед собственной совестью.

Ивану хорошо запомнился ноябрьский холодный вечер 1930 года, когда колхозники решали, кому быть председателем артели.

Чей-то звонкий голос крикнул:

— Раксина!

— Раксина председателем! — зашумело собрание.

Других кандидатов не выдвигали. Он вышел тогда к столу президиума и, вместо приготовленной благодарности за доверие и высокую честь, тихо сказал:

— Если гожусь, буду работать!

Испытующе, настороженно смотрели на него старики, век свой отдавшие сохе, словно прикидывали силу его рук и крепость ума. «Справишься ли, сынок?» — этот вопрос Раксин прочитал в мужицких лукаво прищуренных глазах и на улыбчивых женских лицах.