Олег Будницкий - «Права человека и империи» - В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Вы совершенно напрасно — и уж, конечно, чрезмерно — нас благодарите за посылки. Мне было просто совестно читать и больно, — знаю, как голодно приходится в Париже. Большое спасибо Вам за то, что Вы сообщили, какие именно продукты нужны. Тотчас по получении Вашего письма мы отправили Вам две посылки: одну стандартную «Нового Русского Слова», другую по особому заказу, куда вошли два фунта жиров, сыр и разные виды сладкого. Я тоже, как Василий Алексеевич, очень люблю конфеты, варенье, шоколад и т. д. Не все разрешается посылать.

О нас Вы все знаете, — не о нас лично (тут и знать нечего), а обо всех бывших парижанах. О громадном большинстве из них можно с уверенностью сказать, что они во Францию не вернутся. И здесь не слишком сладкая жизнь, многие ею тяготятся, но в Париже никому из нас делать нечего. Подумывает о возвращении Коновалов и если он будет здоров, то возможно, что и уедет к Вам. А. Ив. мне не раз говорил, что считает себя обязанным доставить Анну Фердинандовну в ее страну {375}, чего бы это ему ни стоило. Теоретически говорят о возвращении Зензинов, Николаевский, Цетлина. Мы съездим с женой в Париж, чтобы увидеть родных и друзей, — и печально вернемся доживать свой век в Нью-Йорк. Причины Вам объяснять не надо: они понятны.

Очень давно не имели мы известий от С.Г. Пети. Вероятно, Василий Алексеевич ее видит. Не случилось ли с ней чего-либо? Она из самых старых наших друзей.

Вы пишете, что «окружены зверьми». Неужели все это из-за «визита»?! Могу Вас уверить, что если Василий Алексеевич и Вы приедете сюда, то встретите ото всех самое лучшее отношение. Многие (в том числе и я) считают визит ошибкой, но, кажется, я здесь ни от кого отрицательного отзыва о Василии Алексеевиче ни разу не слышал. Не так давно (с большим опозданием) здесь был Татьянин обед, под председательством кадета Г.И. Новицкого {376}, которого, быть может, В.А. помнит по Петербургу. Собралось человек сорок-пятьдесят, обед был хороший, и было весело (что случается с нами не часто). Я предложил тост за Василия Алексеевича, и он был покрыт долгими рукоплесканьями. Между тем преобладали на обеде люди, «визиту» не сочувствовавшие. Ко мне подходили люди и спрашивали, что Василий Алексеевич, имею ли я от него письма и т. д. Собственно только два тоста за «иногородних» и было: другой — за Бунина. Следовательно, оба за знаменитых москвичей. Года два или три тому назад мы пили еще за Павла Николаевича.

Татьяна Марковна и я шлем Вам самый сердечный привет и самые лучшие пожелания.

Я написал Василию Алексеевичу 12 февраля, — надеюсь, письмо дошло.

Извините меня (хоть я никогда не мог понять, почему в этом приходится просить извинения): я все письма пишу на машине, у меня очень плохой почерк.

Машинопись. Копия.

BAR. 6. F. Letters to V.A. Maklakov from M.A. Aldanov, 1945–1950.

В.А. Маклаков — М.А. Алданову, 21 февраля 1946

ПАРИЖ, 21 Февраля 1946

Дорогой Марк Александрович,

Спасибо за успокоительное известие о А.И.К. Здесь это уже знали от Е.Д.К., которой написал Б.И.Н. В газетах не было ничего. Постараемся, чтобы не было, но такие старания в «чужих» газетах рискуют привести к результатам обратным.

Конечно, я не возражаю против сообщения моих писем, кому хотите из близких людей. Только бы не попадали в газеты; репортеров боюсь, даже благожелательных.

Вопрос, который я ставил, остроту потерял. Никакой «оффенсивы мира» ждать не приходится. Сейчас везде «течение встречное». И бесполезность листовки так очевидна, что об этом более не говорят.

Вы затронули мимоходом интересный вопрос: считаем ли мы наш визит 12 Февр[аля] ошибкой. Здесь стал выходить непериодический сборник «Свободный Голос» под редакцией В.А. Лазаревского {377}; редакционный комитет от СП. Мельгунова до Карташова {378}. Там статья под заглавием «Прискорбная годовщина» {379}. Это — 12 Февраля 1945 г. Такое преувеличение только смешно. Я никогда не слыхал от А. Ан. или Mux. M., чтобы они визит считали ошибкой. Не визит был ошибкой, а надежда, которую мы с ним связывали. Они еще не хотят «примирения» и «соглашения». Почему мы думали, что они сами хотят этого, чем они ввели нас в соблазн, я бы мог, но сейчас не хочу объяснять. В этом мы, конечно, ошибались. И когда поняли, что они хотят не примирения, а капитуляции, мы, естественно, остановились, ибо капитуляции никогда не хотели. Наши иллюзии вреда никому не причинили: не могу же я думать, как мне писал Мельгунов еще до визита, что одни наши листовки понизят революционное настроение в СССР? Чтобы самый наш жест считать ошибкой, надо утверждать, что делают и Мельгунов, и Деникин {380}что все остальное по-прежнему, что в СССР ничего не переменилось. Такое утверждение допустимо только как риторика. В эпоху «Столыпинской реакции» после 17 Октября {381}многие утверждали, что в России ничего не переменилось со времен Александра III {382}. Что в СССР сейчас много мерзости, это бесспорно; и долг эмиграции был бы это показывать. Но что она на пути выздоровления, что в ней много меняется и изменится, я и сейчас не сомневаюсь. Что они не хотят ускорить этот процесс, необходимый для них же — это такая же их ошибка, как и их теперешняя внешняя политика. Но было полезно показать, что если бы они это сделали, то они нашли бы отзвук в эмиграции.