Олег Будницкий - «Права человека и империи» - В. А. Маклаков - М. А. Алданов переписка 1929-1957 гг.

Это и был смысл нашего визита: показать, что среди эмиграции есть люди (мы были бы рады сказать «большинство»), которые не пойдут на капитуляцию (как Патриоты {383}), но и не будут говорить: «пока теперешняя власть не падет, не будет новой революции, мы останемся непримиримыми». Это не наша позиция. Для меня она неприемлема, т. к. и в прошлом она вела к неприятию конституции 1906 г., к нежеланию поддержать Витте в 1905 г., к непримиримости к Столыпину во 2-ой Думе и т. д. Это мой старый спор, и, как верно сказали и Вишняк, и Чернов {384}, я был всегда за согласие, и потому наш жест ошибкой считать не могу. Если после войны не признавать советской власти законной властью, то какие же пути у нас оставались для борьбы с нею. Или, как думал Деникин, Добровольческая армия. Мы ошиблись в суждении об их планах. Но для пересмотра нашего отношения успех войны дал такой повод, который мы больше уже не увидим. Ошибкой был не визит, а превращение его в полную капитуляцию, как это сделали некоторые из его участников. Но мы с ними и разошлись. Но довольно об этом, и я не хотел бы, чтобы Вы неправильно расценивали мою фразу в письме к Б.И. о катастрофе во Франции. Я думаю, что ее не избегнуть; что Франция не обойдется без гражданской войны и диктатуры — правой или левой. А этой диктатуре будет предшествовать эпоха безвластия, полного разочарования в демократии, в законности и свободе. Разъяснять и доказывать это сейчас не могу. Но ужасно, что эти начала компрометируют те, кто им хочет служить и кто усваивает все приемы противника. Это ведет к катастрофе. В период безвластия и государственного разложения до нас добраться легко, и охотники найдутся. Это будет так же нелепо и случайно, как все, что сейчас происходит. Размеры и время этого очень неопределенны и не зависят от нас. И, кстати, исполняю Ваше желание и пока никому не скажу про Вашу готовность помочь. Слишком многие ею бы захотели воспользоваться. Тяга отсюда громадная. Мы ежедневно снабжаем десяток людей паспортами, хотя их никуда не пускают. За предложение искренно благодарю, как за дружбу, но что бы здесь ни было, я никуда не уеду. Не только я чувствую себя в положении капитана, который с корабля слезает последним, но, главное, в мои годы прятаться, чтобы спасти свою уже ни на что ненужную жизнь — ридикюльно. А я под конец смешным быть не хочу. Теперь литература.

Вы правы, что Гордон ничего не напечатает. Он обратился сюда к Зелюку {385}с предложением ему здесь напечатать. Ясно, что это невозможно пока. А если так, то можно печатать в «Новом Журн[але]», сколько Вы сами захотите. Я пошлю (если цензуры больше нет) Карповичу всю вторую половину, т. е. с X по XVII главы. Пусть выберет то, что захочет. Мне выбора делать не хочется; я настолько чувствую связанность всей книги, что самому ее раздроблять будет тяжко; да я и не уверен, что отдельные главы могут быть интересны. Буду Вам благодарен, если Вы мне дадите побольше оттисков, т. е. штук 15–20, если это не трудно. Но если трудно, не надо.

А что касается до «Исповеди», то я там кое-что переменил; но остаюсь при своем мнении, что ее лучше печатать одновременно с моим некрологом, т. е. когда все можно свалить на наследников. Ведь эту статью можно так перетолковать, что не только Вишняк ей поперхнется; к чему же тревожить людей.

Последнее слово об «Истоках». Мой протест — теоретический. Я исторические романы очень люблю как литературный жанр. Ведь для этого нет необходимости показывать в них действительных исторических людей. Они должны стоять вдалеке и обнаруживаться только бесспорными своими сторонами и столь же бесспорными действиями. В лицах вымышленных автор совершенно свободен; и самый исторический интерес, конечно, может быть в них, вымышленных. Мне кажется, что я знаю и Кременецкого, и Мамонтова так же, как знаю Ростова, старика Болконского, Денисова, Безухова и др. Но когда Толстой говорит о Наполеоне и Кутузове и изображает их по-своему, я рефлективно протестую. Если даже он прав и художники, может быть, правильнее выводят историю, то я невольно смотрю на это как на самовольное их искажение. Вы правы, что историки меняли оценку; но, меняя оценку, ее надо мотивировать, и доказывать, и объяснять. Иначе остается впечатление произвола. Я не могу Вас упрекать в искажении; следы изучения эпохи видны даже в мелочах. Ваш Бакунин, Достоевский таковы, как их изображает историография; но я испытываю какую-то неловкость и сомнение: по какому праву Вы данными лицами распоряжаетесь также свободно, как Вашими созданиями? И это сомнение мешает удовольствию чтения. Другие, впрочем, именно это и любят. Потому признаю, что это, м. б., глупая претензия с моей стороны.