Георгий Бердников - Том 7. Литература второй половины XIX в.

Кроме того, встает еще одна проблема, чрезвычайно болезненная для реалистов того времени: о соотношении истинного и прекрасного.

Как и многие другие проблемы этого этапа реализма, данную проблему чрезвычайно глубоко и в то же время весьма противоречиво разрешил Флобер. В современном мире он видел одно уродство («меня почти физически тошнит от всей этой пошлости»). Время от времени он позволял себе отдыхать, отрабатывая «роскошный сюжет» из древних времен. Однако своим основным долгом писателя он считал воспроизведение современного общества, которое представлялось ему безнадежно пошлым и уродливым. Флобер ясно понимал, что невозможность решить проблему соотношения идеала и действительности обусловлена отсутствием некоего целостного мировосприятия. «Я ищу, но не нахожу идеи, от которой зависит все остальное», — признавался он в письме Жорж Санд. Не находя этой идеи, Флобер переносит свою борьбу за неосуществимое для него совмещение прекрасного и правдивого в область стиля. Его титаническая работа ради создания чистой, лаконичной, выразительной прозы, ради разыскания единственно точного эпитета достигает апогея. Но и другие писатели — Гонкуры, Золя — тоже воспринимали художественную отделку текста как компенсацию за тривиальность материала.

Проблема объективности, столь важная для реалистов этой поры, должна быть рассмотрена не только на художественном, но и на этическом уровне. В западном реализме нет того постоянного соотнесения действительности с нравственным императивом, которое составляет самое существо реализма в русской литературе. Это не значит, что западноевропейским писателям были тогда чужды этические представления; несомненно, они проявлялись в их творчестве. Но сама концепция соотношения человека и среды, человека и обстоятельств создает особую художественную систему, в которой позитивному началу остается не столь уж много места. Конечно, это не значит, что душевное благородство, свет и вообще чистота остаются за пределами мира, изображенного писателями — реалистами. Этого нельзя сказать даже о Флобере и Гонкурах, наиболее беспощадных из всех писателей того времени. У Мопассана сквозь его объективность и горькую констатацию человеческих несовершенств пробивается и сочувствие к страданиям и вера в доброе начало, скрытое в человеческой душе. Еще больше света и симпатии к героям в английской литературе, не только в творчестве позднего Диккенса, но и у Теккерея, Троллопа, Джордж Элиот. Однако, как ни глубоко раскрывает, скажем, Гарди то прекрасное, что свойственно человеку, прежде всего демократическому герою из народа, связанность героев силой обстоятельств оказывается в его представлении настолько непреодолимой, что в его романах господствует некое ощущение фатальности, неумолимой предназначенности трагедии, на которую осуждает человека, и даже прежде всего прекрасного человека, враждебный, поистине роковой ход событий. Гарди не отказывается от социального и морального анализа причин трагедии, но ощущение злого рока, порожденное представлениями о непостижимой и непреодолимой зависимости человека от обстоятельств, господствует в его самых глубоких романах.

Несовершенство человеческой природы и рабская подчиненность обстоятельствам воспринимаются большинством реалистов в это время как данность, не оставляющая ни просвета, ни надежды ни в настоящем, ни в будущем. Пафос изменения, совершенствования себя и мира, а также раскаяния и искупления вины страданием, столь свойственный русской литературе, чужд как раз тем западным писателям второй половины века, в чьих произведениях наиболее полно выразились специфические свойства реализма этого периода.

В свете той ситуации, которую мы обрисовали, существенно, как осмысляется в этот период проблема будущего. Для русских реалистов весь комплекс положительных идей связан прежде всего с будущим. Это — будущее нации, народа и будущее личное (идеи нравственного усовершенствования, просветления и т. д.). Они носят обычно духовный характер. Надо сказать, что и в освободительном движении в России в XIX в. гораздо большую роль играло духовное начало, чем на Западе. Это относится и к декабристам, и к народовольцам. Образ борца за народную свободу нередко окружен ореолом нравственной святости даже у писателей, не принимавших идею революционного переустройства жизни. Художники Запада столкнулись с более развитыми формами классовой борьбы, и многих из них она оттолкнула. Это особенно отчетливо проявилось в дни Коммуны, которую большинство крупных западных художников не приняло. В то же время обыденность политической борьбы в условиях парламентской демократии со всеми ее бросающимися в глаза несовершенствами давала мало оснований для изображения положительных персонажей, и тем более героических образов. Позитивное начало отыскивалось или в глубоких историософских размышлениях, скорее в области мифа, как у Вагнера, или в прошлом; нередко связывалось с еще не остывшим пафосом национально — освободительной борьбы. Порой и социалистические идеи перемещались в сферу утопии, как в поздних романах Золя или в «Вестях ниоткуда» Морриса. Словом, как сфера будущего, так и положительное начало в жизни привлекало в это время меньшее внимание западных писателей — реалистов. Такие исторические озарения на почве реалистического романа, как в «Жерминале» Золя, поистине исключение.