Георгий Бердников - Том 7. Литература второй половины XIX в.

В литературоведении существует тенденция считать переход от романтизма к реализму, повсеместно осуществлявшийся в интересующий нас период или несколько раньше в европейских литературах, так сказать, «абсолютным благом». Обычно говорится о «преодолении романтизма», о смене литературных эпох. Конечно, укрепление реализма бесконечно обогащало литературу, значительно расширяло ее общественные и духовные функции, но сам переход от реализма к романтизму должен рассматриваться только во всей диалектической сложности этого процесса.

Можно сказать, что романтизм присутствует в литературном процессе второй половины века, выполняя несколько функций. Определенное соприкосновение с романтизмом остается в этот период у многих писателей, которых можно отнести к самому зрелому реализму той поры. Так, Флобер не просто признавался, что ему приходится глушить в себе «романтический пафос», «горластое и патетическое», — в «Госпоже Бовари» и в «Воспитании чувств», самых реалистических его романах, он рассматривал, по существу, романтическую проблематику несоответствия мечты и действительности, хотя и делал это как реалист. Исследователи находят элементы романтической образности даже у Золя. Действительно, в его порой дотошно жизнеподобных описаниях пробивается свойственная романтикам тяга к символу, к мифологически обобщенному образу. Проблематика романтической личности с ее непримиримо конфликтными отношениями с обществом, личности, наделенной огромной силой противостояния, способной к романтическому бунту, — эта проблематика по — новому художественно воплощена, скажем, в драмах Ибсена. Можно предполагать, что исключительный успех его драм во многом связан с возвращением на почву реализма героя в подлинном смысле слова. И в то же время в этих драмах содержится глубоко реалистический анализ опасности крайнего индивидуализма, также связанного с проблематикой романтической личности. С другой стороны, позитивистские концепции зависимости человека от среды порой романтизируются в виде идеи рока у Гарди.

Сами теоретики реализма в ту пору прежде всего «ниспровергали» романтизм. Таков, например, основной пафос тех «реалистических боев», которые разыгрались во Франции в 50‑е годы. Однако как ни отгораживался реализм этого периода от романтизма, как ни обвиняли его теоретики реализма во всех смертных грехах, но наследие романтизма не только не теряет своего значения, но и во многом, присутствуя в реализме, укрепляет его силу. Справедливо наблюдение В. М. Жирмунского, что «реализм, не прошедший через романтизм, отличается известной абстрактностью и схематичностью». В наследии романтизма таилось противоядие против статичности, диктуемой позитивизмом, и свойственного ему раздробления реальности. Западноевропейский реализм этого периода силен остротой анализа, но синтез, помогающий познать универсум в его движении, — этим обладал романтизм в большей степени. Обобщающие символические образы — мифологемы романтиков — противостояли заземленной эмпиричности, которая становилась опасной для реализма этого периода.

И когда Диккенс создает в своих поздних романах образы — символы, насыщенные огромным социальным содержанием, то в них ощутима, как и в колоссальных символах Золя, связь с наследием романтизма. И само стремление понять законы общего — природы, общества, мира, — вдохновлявшее романтизм, противостояло тому описанию раздробленных кусков действительности, которое предлагал позитивизм. Точно так же активность романтической личности была противоположным полюсом по отношению к детерминированной личности позитивизма.

В критике нередко ведутся споры по поводу того, кем можно считать Диккенса — романтиком или реалистом. Хотя несомненен его огромный вклад в развитие европейского реализма и, более того, в его поздних романах ощутимы приметы реализма, характерные именно для второй половины века, в то же время в них не исчезает и романтическое начало, проявляющееся как в образности (скажем, в романтическом способе типизации неких экспрессивно поданных внешних признаков), так и в персонифицированном воплощении добра и зла. Такие тенденции связаны у Диккенса с верой в деятельную силу добра и красоты, что составляет огромную силу его, как и ряда других писателей. Таким образом, одна из функций романтизма во второй половине века — его присутствие не в виде «романтических пережитков», а в виде некоего начала, дающего западноевропейскому реализму возможность преодолевать собственную ограниченность, навязанную ему позитивизмом.