Норберт Элиас - Придворное общество

Иными словами, мы получим не только неполную, но и искаженную картину истории, если ограничимся тем, что истоки блеска эпохи Людовика XIV или — тем более — происхождение королевского двора и корни политики французского государства станем искать в неповторимой индивидуальности отдельных лиц. Уникальные поступки и черты характера отдельных людей составляют, в лучшем случае, один аспект того, что мы пытаемся объяснить. Если рассмотрение их выдается за целостное видение истории, за самую историю вообще, то в этом проявляется влияние идеологических моментов. Уже сам традиционный образ индивида, лежащий в основании одержимой индивидуальностью историографии, заключает в себе допущения, которые можно и необходимо проверить. Это образ совершенно самостоятельного и изолированного существа — человека не отдельного, а обособленного; это образ закрытой, а не открытой системы. В действительности мы наблюдаем людей, которые развиваются в отношениях с другими людьми и через эти отношения. Индивидуалистическая же традиция в историографии, напротив, предполагает таких индивидов, которые, в конечном счете, не состоят ни в каких отношениях. Как и многие сегодняшние представления, эта историография, ориентированная в первую очередь на «индивидов в себе», явно страдает от опасения, что если мы последовательно станем рассматривать индивидов как людей, зависящих друг от друга и жизненно связанных между собою, и будем считать, что характер их зависимости друг от друга поддается изучению, то тем самым мы умалим или даже уничтожим достоинство уникальности отдельного человека. Но сама эта мысль связана с ошибочным представлением, будто слово «индивидуум» указывает на такие аспекты человека, которые существуют помимо его отношений с другими, помимо «общества», а слово «общество», соответственно, — на нечто существующее помимо индивидов: скажем, на «систему ролей» или «систему действий».

Это общее теоретическое прояснение соотношения между индивидуальностью и позицией короля в соединении с детальным эмпирическим исследованием этого соотношения, которое вы найдете в дальнейшем изложении, поможет, вероятно, перейти от такой дихотомической картины, все еще царящей сегодня в употреблении слов «индивидуум» и «общество», к концепциям, более тесно увязанным с доступными наблюдению фактами.

Сказанное сейчас указывает направление дальнейшего движения. Нельзя представлять проблему так, будто бы индивидуальность Людовика XIV развивалась независимо от социальных позиций, которые он занимал сперва как наследник престола, затем как король. Нельзя представлять ее и так, будто бы развитие самих этих социальных позиций было совершенно независимо от развития их обладателя. Но общественный уровень этого развития представляет собою феномен иного масштаба, и он требует иной временной шкалы, нежели индивидуальный уровень. По сравнению с темпом изменения личности короля изменения королевской позиции оказываются более медленными. Эта последняя обладает гораздо более сильной инерцией, чем первая, потому что она есть часть фигурации, образуемой сотнями тысяч людей. Сила инерции его общественной позиции ограничивает власть даже самого сильного единоличного правителя. Если мы рассмотрим ее развитие с большего расстояния, то мы без труда увидим, что и в нем — точно так же, как в развитии французского государства, частью которого оно является, — есть свои уникальные и неповторимые аспекты. В исторических исследованиях обычно недостаточно прорабатывается — и потому часто стирается — различие и связь между уникальностью отдельных людей, с их относительно быстрым темпом изменений, и уникальностью тех часто гораздо медленнее изменяющихся фигураций, которые образуют друг с другом эти люди. Это — симптом того, что такого рода историография пишется под воздействием идеологизированного мыслительного багажа.

Предположение, будто слой уникальных отдельных событий и, в особенности, уникальные поступки, решения, черты характера отдельных индивидов составляют важнейший предмет исследования историка, весьма односторонне. Это обнаруживается уже хотя бы в том, что сами историки в практике своей работы практически никогда последовательно не ограничиваются описанием только этого слоя. При отборе индивидуальных событий они не могут отказаться от системы отсчета, задаваемой понятиями, которые относятся к медленнее изменяющемуся общественному слою исторического процесса. Такие понятия могут быть относительно адекватны действительным фактам — это бывает, например, когда говорят о развитии хозяйства, о движении народонаселения, о правительстве, чиновничестве и других государственных учреждениях или же об общественных телах, таких как Германия или Франция. Но могут они быть и скорее умозрительными и невнятными — например, в случаях, когда говорят о «духе эпохи Гете», об «окружении императора», о «социальном фоне национал-социализма» или об «общественной среде королевского двора». Роль и структура социальных феноменов остаются обычно непроясненными в историографии, потому что остается непроясненным само отношение индивидуума и общества. Его же прояснению, в свою очередь, мешают — а зачастую и вовсе препятствуют — априорные оценки и идеалы, которые без проверки, как самоочевидные, направляют перо исследователя и его взгляд при отборе и оценке материала.