Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

И хотя после 9 термидора Комитеты не выступили с инициативой отмены законов за преступления в области печати и не предложили новых гарантий свободы слова, власть тем не менее ослабила свою хватку. Помимо прочего, она была просто не в состоянии ее сохранять. Как показывают оживленные и противоречивые дискуссии в Конвенте и в Якобинском клубе, «свержение тирана» привело к падению целого ряда препон; а пресса, став более энергичной и свободной, в свою очередь пробила несколько новых брешей. Свобода была вновь завоевана, однако оставалась хрупкой; именно по этой причине и было высказано предложение укрепить ее и защитить от всякого влияния со стороны властей, придав ей законные институциональные гарантии.

Речь Фрерона от 9 фрюктидора о неограниченной свободе прессы примечательна и теми идеями, которые в ней были высказаны, и содержавшимися в ней умолчаниями. В то же время последние в значительной степени объясняют сопротивление, этой речью вызванное. Как и большинство документов того времени, она интересна прежде всего как попытка анализа, по горячим следам, механизмов Террора и тех уроков, которые необходимо извлечь, дабы предотвратить его возвращение. И, как многие другие речи, это выступление было частью тщательно подготовленного политического натиска. Простое сопоставление дат уже наводит на мысли об определенной тактике — том самом политическом маневре, о котором уже говорилось: выступление Фрерона датируется 9 фрюктидора, тем же днем, когда было опубликовано «Охвостье Робеспьера»; 11 фрюктидора Тальен произносит речь о «системе Террора» и необходимости поставить правосудие в порядок дня; 12 фрюктидора Лекуантр произносит обвинительную речь против семи членов Комитетов.

Фрерон начинает свои размышления с рассуждений о месте, которое занимает 9 термидора в «нескончаемой череде произошедших во Франции событий». На его взгляд, в «показавшиеся веками короткие пять лет, известные под общим именем французской революции», 9 термидора вписывается как четвертая революция, последовавшая за теми, которые в свой черед были направлены против дворянства и духовенства, против монархии и, наконец, против федерализма. Эту четвертую революцию было, пожалуй, труднее всего совершить, поскольку враг оказался наиболее коварным и лучше всего замаскированным. Сравнение с Английской революцией (Фрерон здесь воспроизводит парадигму ее французского восприятия, укоренившуюся в 1789 году) показывает и то общее, что характерно для каждой революции, и превосходство революции Французской. Более счастливая, чем Англия, ибо более просвещенная и более достойная, Франция должна была преподнести важнейший урок: «в ней должен был появиться Кромвель, однако она не должна была иметь властелина».

Без сомнения, Робеспьер и был этим новым Кромвелем, еще более опасным и амбициозным. Истории только предстоит воссоздать «жизнь тирана Робеспьера, его полноценный портрет», однако механизмы, лежавшие в основе его тиранической системы, уже разоблачены. В этой системе, «весьма искусно выстроенной под предлогом революционного порядка управления, Конвент был поставлен над принципами, оба Комитета над Конвентом, Комитет общественного спасения над Комитетом общей безопасности, и он одни [Робеспьер] над Комитетом общественного спасения». Так и была подавлена свобода слова — вплоть до стен самого Конвента, «где свобода мнений должна была найти пристанище, даже если бы была изгнана со всей земли», где «требовалось пожертвовать жизнью, чтобы высказать мнение, противоречившее мнению Робеспьера». Вся машина Террора: система «самого бесчестного шпионажа»; тюрьмы, где задыхались невинные узники; сфабрикованные «заговоры» и, наконец, «трибунал убийц» — все это навязывало и Конвенту, и всей стране гробовое молчание.

Но не влечет ли за собой описание этой «системы террора и кровопролития» «опасение, что Национальный Конвент будет обвинен перед лицом Франции, а сама Франция — перед лицом Европы и человечества? [...] Не должны ли мы краснеть и страдать от стольких пережитых нами злоупотреблений и бедствий?» Однако только вероломные люди, сообщники и продолжатели дела «тирана», возводят хулу на Конвент под предлогом коллективной ответственности. В речи Фрерона слышен лейтмотив термидорианского дискурса: снять с Конвента всякую ответственность за Террор, вернуть ему доверие и повысить его престиж. «Тиран, притеснявший своих коллег еще больше, чем всю нацию, был с ног до головы окутан видимостью самых популярных добродетелей; уважение и доверие народа, присвоенные им за пять лет неустанного лицемерия, окружали его подобно некой священной стене, так что мы поставили бы нацию и саму свободу под угрозу, если бы поддались нетерпеливому желанию свергнуть тирана раньше». (Конвент встретил эти слова моральной поддержки, в которой он так нуждался, продолжительными аплодисментами...)