Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Только специальные исследования ситуации на местах, далеко выходящие за рамки наших задач, позволят оценить истинный размах этой первой волны арестов «террористов» и выявить их распределение по департаментам. Откровенно говоря, в ту эпоху сбор точных данных на этот счет никого не заботил. Это было время четких стереотипов, а не четких цифр или нюансов. Самое большее — эти стереотипы соответствовали крайним случаям; к тому же непростая реальность ежедневного Террора, если ее рассматривать на уровне города или местечка, состояла из множества сложных ситуаций, что делало трудным, если не невозможным, выявление задним числом различий между чрезмерным усердием и злоупотреблением властью, между «энергичным» применением революционного правосудия и беззаконным насилием, схожим с преступлениями, подпадающими под общее право.

Кто же находился в тюрьмах к концу II года? В то время данный вопрос оживленно обсуждался в Конвенте и в Якобинском клубе, в прессе и среди единомышленников, в Париже и в департаментах. Ни один общий ответ не был способен учесть множество конкретных случаев. Даже сами термины, в которых формулировался вопрос, — «притесняемые добрые патриоты», «кровопийцы», «интриганы», «грабители» — уже требовали пояснений. Эти термины показывают один из аспектов политического противостояния того времени: стремление навязать общественному мнению и коллективной системе образов то или иное клише и соответственно свести сложные реалии к простой материализации идей-образов. В конце II года начинается триумф идеи-образа «террориста» и «кровопийцы». Эта тенденция резко усиливается в первые месяцы III года под влиянием множества факторов: якобинского восстания в Марселе в начале вандемьера, обличения «вандалов» и «вандализма» и в особенности разоблачения Террора в Нанте в ходе процесса Революционного комитета Нанта и Каррье. Требование поставить «правосудие в порядок дня» все больше и больше сливалось с весьма определенным политическим выбором: политические кадры Террора воспринимались как виновные в силу того, что они были вовлечены во власть — саму по себе виновную и «преступную». Тем самым образ «кровопийцы» легитимировал политику реванша в качестве единственного эффективного способа демонтировать Террор. Без сомнения, реванша политического, но также культурного и социального, направленного против всех этих невежественных людей, вышедших из «черни», которых ход событий в определенный момент вовлек в политику или, если сказать иными словами, привел к власти.

То, что Мишле пишет о волне ненависти, потопившей якобинцев, может с полным на то основанием быть отнесено и к чувствам в адрес любых кадров Террора: «Они были подотчетными людьми, которые не могли дать отчет... Ужасная возможность арестовывать тех, кого они хотели, заставляла верить (даже самых чистых) в вещи бесчестные и одиозные. Видя трусость, боязливую покорность тех, кого они не арестовали, люди предполагали постыдные союзы... Тех, кто всё мог, ненависть и воображение без малейших доказательств обвиняли во всем... На их былые жестокости, на их спесь, на их ярость отвечали оскорблениями; им говорили: "Выверните ваши карманы"» [55].

«Чем же занят сейчас Конвент? [...] День 9 термидора спас Францию лишь от обретения властелина под хорошо известным титулом, а ведь фактически он уже более года был ее властелином; однако этот день не совершил истинной революции. С тех пор вы могли — вернее — вы должны были бы придать ей завершенность; однако где те законы, которые вернули бы нации ее узурпированные права? Где те декреты, которые уничтожили бы постыдные институты — более чем монархические институты, основанные тираном? Что толку в уничтожении человека, если все созданное им осталось? Пресса отвоевана, но это мы взяли ее штурмом с оружием разума в руках. Мы вынуждены были нанести оскорбление здравому смыслу общества, поскольку нам пришлось доказывать, что свобода выражать свои мысли — законное право. Это ведь в ваших стенах оно было поставлено под сомнение. Вы с большим трудом подали молчаливый сигнал, одобряющий эту свободу. Однако при первых же признаках вашего сопротивления этому вечному и неотъемлемому праву многие стали спрашивать себя, не была ли вызвана ваша терпимость в данном вопросе давлением общественного мнения, заставившего вас против воли принять декрет о гарантиях свободным писателям» [56].