Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Задержимся еще немного на том дне, который одни превозносили, называя героическим восстанием против «тирана», а другие изобличали как трагедию, когда иссякли сами движущие силы Революции. Хорошо известно, что Революция на всем своем протяжении имела сильную тенденцию к театрализации своих событий и деяний, представляя себя в качестве спектакля и навязывая своим актерам роли и костюмы. 9 термидора не было здесь исключением, что хорошо видно по рассказам об этом событии. Таким образом, следует постоянно отдавать себе отчет в театральности данного действа. И сразу на память приходят хорошо известные эпизоды, которые делали из него драму, даже трагедию на античный лад: депутаты, встающие с мест с криком: «Долой тирана!»; те же самые депутаты, решающие под дулами пушек не покидать зал заседаний и умереть за Республику по примеру римских сенаторов; Робеспьер, который не осмеливается в Ратуше противопоставить народ Конвенту, легитимной власти в Республике; зал Комитета общественного спасения, где распростерт на столе раненый Робеспьер, где невозмутимый Сен-Жюст задерживает взгляд на висящей на стене Конституции и говорит: «А ведь это, как и революционное правительство, мое творение». Их нередко называют лубочными картинками, многие из которых не выдерживают исторической критики. Никто в них не сомневается, поскольку эти клише укоренены в исторической памяти, для которой традиционное представление о событии нередко важнее самого события. Но пусть эти картинки не мешают нам увидеть смешение жанров: трагедия постоянно превращается в гротеск. Тальен на трибуне Конвента размахивает кинжалом, не имея ни малейшего намерения обратить его против Робеспьера или против себя самого; Анрио, командующий парижскими вооруженными силами, которого несколько раз то захватывали жандармы, то освобождали его сторонники; пара сотен якобинцев, которые беспрестанно аплодируют Робеспьеру и героически призывают сразиться с «негодяями», но чье число постоянно уменьшается — их смогли разогнать всего десять (!) человек, а зал заседаний, «непобедимый бастион Революции», попросту заперли на ключ, словно обозначая конец спектакля. Множество вооруженных людей, объединенных в батальоны, словно исполняют какой-то странный балет: во второй половине дня они выступают на защиту Коммуны, а вечером мы видим их на стороне Конвента. Канониры перемещаются взад-вперед между Гревской площадью и площадью Карусели, не сделав ни единого пушечного выстрела. И словно ради усиления гротеска, того персонажа, на чью долю выпадает этой ночью особенно драматическая роль, жандарма, который стреляет в Робеспьера, зовут Мерда [21]. Это казалось настолько смешным, что его даже перекрестили в Медда, прежде чем представить Конвенту, оказавшему ему триумфальный прием. В эту ночь разгулявшихся страстей, где с обеих сторон клялись не иначе как «жить свободными или умереть», раздается лишь два пистолетных выстрела — «отважного жандарма» Мерда и покончившего с собой Леба. Настоящая бойня начинается только на следующий день после победы, на площади Революции: двадцать два гильотинированных 10 термидора, шестьдесят шесть казненных 11 термидора — самая большая «партия», которую только доводилось видеть парижанам с момента наступления Террора. И мы никогда не узнаем, сколько человек было бы казнено, победи в этой ситуации противоположная сторона, Робеспьер и его приверженцы...

9 термидора Париж представлял собой странное зрелище, и оно отражало смятение, охватившее умы множества людей — участников конфликта, грозившего в любой момент перерасти в кровавое столкновение, цели которого никогда не будут нам до конца ясны. Как мы уже отмечали, слух о Робеспьере-короле повлиял на исход конфликта именно по причине этого смятения. Все происходило так, словно событие, вошедшее в историю как 9 термидора, не придавало в тот момент четкого значения ни составлявшим его эпизодам, беспорядочно сменявшим друг друга, ни своим участникам. Все выглядело так, будто событие само находилось в поиске своего политического значения.

Известно, что ни одно историческое событие не исчерпывает в полной мере своего значения в то время, когда оно происходит. Это же, вернее, эти же события (поскольку их было много, и они оказывались, как правило, противоречивыми) наполнялись смыслом по мере того, как их последствия проявлялись в истории. Изначально участники могут быть в большей или меньшей степени осведомлены о целях конфликта, в который они оказываются вовлечены. С этой точки зрения 9 термидора резко отличается от других восстаний революционной эпохи, в особенности от 10 августа и 31 мая. В свой переломный момент 9 термидора кажется лишь простым повторением этих восстаний. Когда Коммуна провозгласила, что «народ поднялся с колен», и мобилизовала секции против Конвента, у всех было ощущение, что вновь проигрывается сценарий, уже прекрасно обкатанный 10 августа и 31 мая. К тому же отсылки к этим дням, особенно к 31 мая, совершенно очевидны в прокламациях сторонников Робеспьера. В то же время это сходство лишь усиливало смятение. Вместо того чтобы прояснить ситуацию, оно, равно как и аргументация обеих сторон, запутывало еще больше: обвинения и оскорбления друг друга были удивительно похожи, обе стороны клялись в верности Революции и Республике; и те и другие обвиняли противников в заговоре и в том, что они заодно с «врагами». Да и революционное правительство, к восстанию против которого Коммуна призвала народ (так же как она это сделала 31 мая), разве оно само не брало начало в этом знаковом дне? Не клялось ли оно в верности тому пути, на который тогда вступило, не обещало ли «энергично» бороться со всякой снисходительностью? Ни одна из противоборствующих сторон не была способна сформулировать свой политический проект. Парадоксальным образом лживый слух вносил некоторую ясность, поскольку с ненавистью и ожесточением указывал на Робеспьера как на ключевого персонажа этого конфликта. И сразу же проявился главный и тайный политический смысл конфликта: как выйти из Террора? Этот вопрос был важнейшим, хотя и не сформулированным. Он представлял собой неявный пласт политического дискурса, где обе стороны соперничали друг с другом в благородной риторике и гнуснейших оскорблениях.