Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

Самое большее, эта Конституция мыслила политическое пространство в терминах разделения и равновесия властей, отправления суверенитета представительным правительством и довольно частого обновления депутатского корпуса (чтобы помешать сохранению у власти одних и тех же кадров и легче предоставить к ней доступ «лучшим»). Однако она разделяла общее для якобинцев и либералов представление о монистическом и унитарном политическом пространстве. Представительные институты, свободная пресса и т.д. должны были направлять, организовывать и просвещать общую волю и соответственно вносить свой вклад в единство Нации. Любые разделения могли лишь способствовать частным интересам и тем самым порождать беды и борьбу факций. Иными словами, термидорианцы не готовы были рассматривать политическое пространство как неизбежно разделенное между противоположными тенденциями и от этого неизбежно полное конфликтов и противоречий. В данном отношении Конституция III года оставалась заложником революционного мифа о единой Нации и политической жизни, представляющей собой выражение ее единства. Термидорианский Конвент не признавал политический плюрализм даже в качестве неминуемого зла; и по этой причине он не разработал никаких механизмов его функционирования. Урегулирование противоречий между общественным мнением, непрестанно менявшимся от одних выборов к другим, и находившейся у власти группировкой выпадало отныне на долю государственных переворотов.

Что же касается мечты о цивилизующем при помощи образования прогрессе, то ее, как ни странно, ничто не иллюстрирует лучше, чем введение культурного ценза. Конституция предусматривала, что «молодые люди не могут быть внесены в списки граждан, если они не подтвердят, что умеют читать и писать и обладают профессией... Данная статья вступит в силу лишь начиная с XII года Республики» [240]. Эту устанавливающую культурный ценз статью нередко интерпретируют как простое следствие отказа от всеобщего избирательного права. И в самом деле, гражданами были только те, кто платил прямой налог. В этом видели как стремление исключить из состава «суверенного Народа» самые неблагоприятные социальные группы, так и соответственно подтверждение «буржуазного» характера Конституции. Однако поставленные данной статьей проблемы неизмеримо сложнее любых клише. Приведенный ряд мер является показателем и опасений, и надежд республиканских элит той эпохи. Разумеется, стремление выйти из Террора и выдвижение новых политических ориентиров влекли за собой новое определение основ общества. В этом плане «термидорианцы» совершенно естественным образом обратились к «собственникам», наиболее состоятельным социальным группам, покупателям национальных имуществ (чьи приобретения к тому же гарантировались Конституцией) и в особенности к нотаблям. Эта социальная стратегия шла в параллель со стремлением оживить мануфактуры и торговлю, пришедшие в упадок из-за Террора. Однако и здесь речь идет о возвращении к истокам, к идеям и принципам просветителей, переосмысленным и подправленным в соответствии с революционным опытом. Отсюда модель «демократии способностей» — Республики, которой управляют самые просвещенные.

«Нами должны управлять лучшие; лучшие более образованны и более заинтересованы в поддержании законов; так, за малыми исключениями, вы найдете достойных людей лишь среди тех, кто, обладая собственностью, привязан к стране, в которой она находится, к законам, которые ее защищают, к спокойствию, которое способствует ее сохранению; этой собственности и создаваемому ею достатку они обязаны образованием, которое делает их способными мудро и справедливо обсуждать достоинства и недостатки законов, определяющих будущее их отечества. Напротив, человеку без собственности приходится постоянно прибегать к добродетели, чтобы находить свои выгоды в порядке, который ничего ему не сохраняет, и чтобы противостоять течениям, дающим ему некоторые надежды. Ему следует постоянно глубинным образом работать над собой, чтобы предпочесть реальное благо мнимому, интересы завтрашнего дня — интересам сиюминутным» [241].

Это неоспоримое социальное предпочтение особенно ярко выражалось в тех условиях, которым необходимо было соответствовать, чтобы стать «выборщиком» (каждое первичное собрание избирало одного выборщика на двести граждан). И уже эти выборщики на своих собраниях избирали членов законодательного корпуса, Кассационного суда, судей гражданских судов и т.д. (Для всех выборов Конституция предусматривала тайное голосование.) Порог для выборщиков был весьма высок: необходимо было располагать немалым доходом, который ограничивал их число в 30 000 человек на всю Францию. Однако введение культурного и имущественного ценза имело весьма ограниченные политические последствия. Возрождение цензового режима действительно не вызвало значительных возражений; оно было практически единогласно одобрено и Конвентом, и первичными собраниями, несмотря на то что фактически должно было сократить число активных граждан до шести миллионов (из примерно семи с половиной миллионов французов, имевших право голоса). Это отсутствие интереса к восстановлению ценза прежде всего объяснялось следующим: на протяжении всей Революции, какими бы ни были выборы, всеобщими или цензовыми, сохранялся высокий уровень неявки, порой доходивший до 90%. Это массовое уклонение от голосования подтверждает ту общую характерную черту революционной политической культуры, о которой мы уже упоминали: обучение демократии проходило медленно и трудно; оно совершалось в особой ситуации современного политического пространства, созданного в по большей части традиционной культурной и ментальной среде.