Бронислав Бачко - Как выйти из террора? Термидор и революция

В унаследованном от Просвещения языке слово «вандалы» означало «самых варварских из варваров»; говорили даже о «варварских вандалах» [158]. Общим местом революционной риторики было определение как «Варварского» того прошлого, которое необходимо уничтожить: привилегии, несправедливые законы, налоговую систему, корпорации и даже старые школы. Варвар символизировал одновременно и тиранию, и невежество. Другим общим местом дискурса, который позиционировал себя как революционный и просвещенный, была идея о том, что тирания основывается па невежестве и порождает варварство. Старый порядок, варварский и тиранический, по необходимости держал Нацию в невежестве, тогда как свобода может быть основана лишь на Просвещении, она естественный враг всякого «варварского невежества» [159].

Тем не менее уже начиная с 14 июля обвинение в варварстве в равной мере выдвигалось и против Революции. Прежде всего имелось в виду революционное насилие. Для Ривароля взятие Бастилии отнюдь не было героическим актом, положившим начало свободе. Он видел в нем лишь образ «варварского города» и черни с «обагренными кровью руками», убивавшей невинных, и носившей их головы на пиках. Та же самая чернь, «своего рода дикари», «все самое мерзкое, что могли исторгнуть лачуги и сточные канавы улицы Сент-Оноре», перебила телохранителей короля в Версале 6 октября, а затем препроводила короля и его семью в Париж, вновь пронеся перед глазами пленников насаженные на пики головы. «Горе тем, кто взбудоражит глубины нации! Для черни нет никакого века Просвещения; это не французы, не англичане, не испанцы. Чернь всегда и во всех странах одна и та же: это всегда каннибалы, всегда людоеды» [160]. Эскалация революционного насилия, в частности, после 10 августа и в ходе сентябрьских убийств еще чаще клеймилась как «варварская» и «вандальская». В контрреволюционном дискурсе подобные выражения свидетельствовали о презрении и страхе, и в равной мере это был своего рода экзорцизм Революции, которая оставалась по сути своей непонятной. «Варварская» Революция — это революция, пришедшая извне, вторжение, находящееся за рамками истории, как природная катастрофа или любая другая чудовищная вещь (здесь показательно сближение с «каннибалами», людьми-чудовищами).

И только Малле дю Пан, самый проницательный из контрреволюционных наблюдателей и аналитиков, прибегал к идееобразу вандала не только для того, чтобы опорочить Революцию, но и чтобы ее понять. Начиная с 1790 года он отмечает, что аналогии между революционными событиями и варварскими вторжениями могут объяснить не так уж много. Они были уместны, лишь если позволяли выявить новый, уникальный характер Революции. Разумеется, в ряде своих жестоких и отвратительных аспектов Революция напоминала вторжение варваров, наводила на мысли об этом «памятном разрушении», однако на сей раз «гунны и герулы, вандалы и готы пришли не с Севера и не с берегов Черного моря, они среди нас». Отрешившись от «изменчивости событий», которые хлынули в доселе небывалом ритме, необходимо выявить «разрушительную природу» Революции и ее глобальную цель. Для этого Малле дю Пан обращается к недавно появившемуся неологизму, само употребление которого подчеркивает неизведанный характер революционного феномена. Революция затрагивала — не старый или новый порядок, как это думали вначале, не республику или монархию, но цивилизацию. Тем самым борьба против Революции перестает быть внутренним французским делом; это не война между нациями и государствами. Малле дю Пан бросает призыв к новому крестовому походу во имя «цивилизации». Вся «старая Европа» оказывается в смертельной опасности перед лицом той «системы вторжения» изнутри, которая не похожа ни на какую другую. Эта «последняя битва за цивилизацию», «в которой сегодня участвует каждый европеец» [161].

Однако революционные элиты лишь в результате длинного и извилистого пути пришли к тому, чтобы внезапно обнаружить, вслед за Малле дю Паном, что «варвары» могут находиться прямо среди них. Разумеется, они с негодованием отвергали обвинения аристократов: Революция отнюдь не только разрушительная сила. Напротив, ее цели и деяния в основе своей созидательны. Если возрождение Нации происходит через разрушение, то лишь потому, что ее прошлое было таким же «варварским», как и Бастилия — символ «варварской тирании». Помимо этого, внутренними и внешними врагами Революции стали «дикие и варварские орды», которые тираны бросили против Франции. Однако своего рода навязчивая идея «варварства», которое смогло пустить корни в самой Революции и извратить ее, потихоньку влияла на умы. Эта идея открыто проявила себя после взрывов жестокого и слепого насилия, в особенности после сентябрьских убийств, которые жирондисты обличали как варварские и на которые якобинцы призывали «набросить вуаль». Она проявляла себя и в бесконечных спорах о новой системе общественного образования, когда пришлось признать, что Революция, ликвидировав старые институты, оставила огромное пустое пространство, которое ей так и не удалось заполнить. И Нация сразу же оказалась под угрозой погружения в невежество и варварство. «Не будем совершать, как нас в этом упрекают наши внутренние враги, Революцию готов и вандалов», — восклицал в 1791 году Мирабо, защищая свой проект общественного образования и призывая депутатов Учредительного собрания поддержать «таланты», искусство и литературу, дабы избежать опасности, что Революция, «творение литературы и философии, может заставить людей одаренных пожалеть о временах деспотизма» [162]. В дебатах об общественном образовании в декабре 1792 и весной 1793 года эта обеспокоенность проявлялась все более активно и заимствовала ту же лексику. В частности, об этом открыто говорил Фуше в своем докладе от 8 декабря 1793 года, представляя Конвенту от имени Комитета общественного образования проект декрета о продаже имуществ коллежей: «Ныне образовательные учреждения в департаментах представляют собой лишь руины [...]. Говорят, что мы скоро впадем в варварство времен начала нашей истории; говорят, что мы стремимся лишь к свободе дикарей, находящих в революции исключительно удовольствие перевернуть весь мир, а не способ упорядочить и улучшить его, сделать его счастливее и свободнее; говорят, что подобно тиранам мы преднамеренно оставляем человека в потемках и в приниженном состоянии, дабы иметь возможность превратить его, в соответствии с нашими желаниями и интересами, в жестокого зверя». Разумеется, это клевета; тем не менее она использует «отдельные тенденции», чтобы обернуть их против Революции. Эту обеспокоенность преодолевали, воодушевляя народ, который уже чувствовал в глубине души, «что быть свободным можно лишь при наличии образования, что свобода и образование неразделимы и что необходимо объединить их усилия для того, чтобы улучшить человеческую природу, чтобы сбылась наша сильнейшая надежда стать примером и образцом для всех народов земли» [163]. Как свидетельствуют документы Комиссии по памятникам и повторяющие друг друга декреты Конвента, эта тревога была особенно сильна перед лицом угрозы уничтожения книг, порчи картин, обезображивания скульптур, которые тем не менее стали «национальным достоянием», что должно было обеспечить им защиту. Ответственность за это возлагалась на иностранцев и злоумышленников, на «происки аристократов» (они нарочно уничтожали свое собственное имущество, которое у них готовились отобрать...), на алчных спекулянтов и на невежество. Вот сколько существовало враждебных Революции сил, и при этом внешних по отношению к ней [164]. Даже невежество было лишь наследием злосчастного и варварского прошлого. Однако старательно избегали напрямую указывать на тех, кто отличался этим невежеством, которое было и официально признанным, и позорным клеймом. Поскольку если достаточно четко указать, кто был невежественным, то можно было бы оскорбить главный символ представлений любой революции о самой себе: суверенный Народ. Как он мог быть невежественным? Заявить такое означало включить себя в ряды контрреволюционеров, которые «представляют нас в глазах наций как народ дикий и варварский, который предпочитает жить в отвратительном невежестве» [165], что было весьма опасно в эпоху закона о подозрительных. Недоговоренность и умолчания позволяли лишь догадываться о том, кто был адресатом этих призывов, становившихся порой весьма патетическими. «Вооруженный палицей» народ мог в начале Революции «поразить всех»; ныне же, во II году, сей народ, новый Геракл, должен понять, что «эти дома, эти дворцы, на которые он все еще смотрит с презрением, не принадлежат более врагу; они принадлежат ему». И ему, «французскому народу, защитнику всего доброго и полезного», следует провозгласить себя «врагом всех врагов образования» и присмотреть за тем, чтоб «руки введенных в заблуждение людей» еще не успели разрушить, ибо это вызовет уважение даже со стороны «варварских завоевателей» [166].