Александр Сидоров - Я помню тот Ванинский порт - История великих лагерных песен

«— Сколько вас здесь: поэты, артисты, музыканты… Создадим коллектив, организацию и начнём!..

— А как окрестим это дело? Название очень важно: попадём в тон начальству — разрешат, промахнёмся — могила и чёрный гроб…

— ХЛАМ! — неожиданно выпалил нескладный, длинный, как жердь, и вечно попадающий в нелепые положения поэт Борис Емельянов, восхищавший шпану своим чёрным плащом-крылаткой, в котором он разгуливал по Соловкам и летом и зимой. — ХЛАМ, — уныло, но твёрдо повторил он.

— Ты что, окончательно сдурел? — уставился на него Мишка Егоров. — Мочевой пузырь в голову переместился?

— Ты дурак, а не я, — спокойно и так же уныло отозвался Емельянов, — художники, литераторы, актёры, музыканты; начальные буквы х, л, а, м. То есть, ХЛАМ.

Все застыли, как в финале “Ревизора”.

— В точку! — завопил первым Мишка. — Что надо! Под таким названием не артистическую, а контрреволюционную организацию можно у Васькова провести! Её двусмысленность всем понравится! Кончено — ХЛАМ — и никаких гаек!»

Таким образом, именно «псевдоним» вместе с Глубоковским стоял у истоков лагерного театра! И не только театра, но и антирелигиозного музея на Соловках. Ширяев описывает, как узники решили спасти монастырские сокровища и хотели создать для этого музей. Однако религиозный музей никто бы им не позволил. И возникла остроумная мысль:

«В углу сидел Б. Емельянов, поэт-фокстротист, молчаливый, долговязый и довольно нескладный парень. Остротою ума он не отличался и поэтому часто служил мишенью для очередного розыгрыша, но именно ему принадлежала ответная реплика:

— Религиозный — невозможно, а антирелигиозный — вполне возможно.

Мы поняли не сразу, а лишь после пояснения:

— Дело не в вывеске, а в спасении ценностей, и поверьте, что под антирелигиозной вывеской они целее будут!»

Заметили, сколько подробностей о Емельянове сообщает Ширяев в двух коротких отрывках? Молчаливый, долговязый, нескладный, не отличался остротой ума, зимой и летом ходил в крылатке, постоянно попадал в нелепые положения… Кстати: хотя Ширяев отказывает Емельянову в остроумии, однако в обоих случаях поэт-фокстротист оказывается единственным, кто это самое остроумие проявляет.

Впрочем, по поводу названия театра Емельянов далеко не оригинален. Ещё в августе 1920 года одесская ассоциация «Художественно-литературно-артистическая молодежь», сокращённо именовавшая себя «ХЛАМ», открыла одноимённое кафе в доме № 18 по улице Щепкина (бывшей Елисаветинской). Лев Кассиль в книге «Маяковский — сам» приводит критический отзыв пролетарского поэта о стихотворении Эдуарда Багрицкого «Контрабандисты»: «Это у него старая поза из “ХЛАМа”. Было у них там на “Юго-западе” эдакое заведение, что-то вроде кабака или театрика: Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты — ХЛАМ…» Не исключено, что Борис Емельянов имел отношение к одесскому ХЛАМу, потому и предложил название для соловецкого театра. Если что — сошлёмся на прецедент…

Ширяев прямо указывает, что Емельянов попал на Соловки по громкому «делу фокстротистов» 1927–1928 годов. Молодые москвичи «из средней московской интеллигенции» в период НЭПа стали собираться на частных квартирах, устраивая вечеринки и танцуя входивший в моду фокстрот. Власть сочла это попытками «заговора», хотя практически все танцоры были абсолютно аполитичны. Под эту молотилку и попал «поэт Б. Емельянов, блестящий версификатор, выступавший в московских нэпических кабаре с мгновенными экспромтами на заданные публикой темы» (как его характеризует автор «Неугасимой лампады»).

То есть в реальном существовании соловчанина Бориса Емельянова сомневаться не приходится. А вот в том, что он сочинил лагерную песню «Не печалься, любимая», сомнения есть. Вернее, даже не сомнения: нет ни малейших свидетельств его сопричастности к созданию «Спецэтапа» — исключая неясно на чём основанное упоминание в «Песнях узников». Любопытно, что Емельянову приписывают время от времени и авторство других известных лагерных песен — например, «Угль воркутинских шахт».

И вот тут мы должны вернуться к фронтовому художнику Георгию Храпаку. Мы оставили его в Бухаресте, где Храпак передал рукопись стихотворения Петру Лещенко. Художник обещал повторно навестить певца и показать свои фронтовые зарисовки, а Лещенко хотел помочь молодому таланту организовать выставку работ в Бухаресте. К сожалению, больше они не встретились. Хотя, как вспоминала вдова Петра Константиновича, певец несколько лет пытался найти Георгия Храпака и поблагодарить за подаренную песню. Однако поиски оказались безрезультатными.