Дмитрий Прусаков - Природа и человек в древнем Египте

Учтем в текущей связи еще одно совпадение. Среднее царство, выражаясь фигурально, ознаменовалось "выходом" фараонов из "нутра"- hnw , каковое понятие в смысле столичной монаршей резиденции — средоточия миропорядка, где, "блюдя чин", пребывали богообразные староегипетские самодержцы, к началу XII династии превратилось в архаизм и ассоциировалось теперь с любым царским учреждением в стране независимо от его географии [ Берлев 1972 , с. 243–244]. Кажется маловероятным, чтобы такая "профанация" священного "нутра" обошлась вовсе без колебания основ государственной идеологии древних египтян, и в частности — без переоценки места и роли фараона в мироздании, чему, несомненно, благоприятствовала атмосфера рассматриваемой кризисной эпохи, когда экстремальные естественные и социальные условия вынуждали правителей сойти с пьедестала и принять личное участие в повседневных трудах ради жизнеспособности сначала отдельных номов, а после их воссоединения — и всего государства.

В целом критического положения, в котором очутился Египет в пору Второго социально-экологического кризиса, на наш взгляд, доставало, чтобы, невзирая на весь пафос обоготворения прежнего, созидаемого "величеством" царя порядка вещей, ощутимый в том же "Речении Ипувера", умерить упованья населения страны на мирозиждительную силу царственности и отправлявшегося под ее эгидой ритуала: при известном нам размахе природного бедствия властитель скорее всего был обречен, если бы наряду с бросанием в Нил "указа" о начале разлива, проведением символической "первой борозды" и т. п. он не изыскал реальных средств прокормить подданных; соответственно, решающую роль на отмеченном этапе стали играть его личные качества, такие как сообразительность и предприимчивость: преуспевал тот, кто догадывался и оказывался в состоянии, например, усовершенствовать ирригационную технологию, прочие же "сидели на мели" со всеми вытекающими отсюда последствиями. В резко диспропорциональной экономической ситуации в стране, когда при эксцессах каннибализма иные регионы, управлявшиеся "разумно", располагали излишками зерна, наверное, могла вызреть почва для будущих представлений, что от фараона, при всей его божественности, в этой жизни кое-что зависит и как от человека. Таким образом, возможно, древние египтяне получили своего рода исторический шанс разглядеть в своих правителях живых людей, к которым применимы принципы человеческих взаимоотношений. В этом контексте особенно уместно вспомнить о противоречащем вековым традициям ярком реализме скульптурных портретов среднеегипетских фараонов, в первую очередь Сенусерта III и Аменемхета III [см., например: Aldred 1970 , р. 27; Smith 1965 , р. 103]: отступление от канонического правила изображать царей, на божественный манер, бесстрастными истуканами, лишенными черт индивидуального характера, и очевидное стремление представить их земными существами со следами усталости или напряженных дум на властных лицах не являлись ли элементом гипотетически обсуждаемых здесь идеологических пертурбаций?

Мы понимаем, что настоящие социоестественные наброски, перекликаясь с наблюдениями Ж. Познера, вместе с тем уязвимы для критики, которая апеллирует к отсутствию в древнеегипетских документах, излагающих положения "учения" о фараоне, каких-либо намеков на человеческую природу последнего. С другой стороны, не бывает такой государственной идеологии, которая пропагандирует взгляды, подрывающие ее же основы — даже, и тем более, в том случае, когда в общественном сознании в действительности зарождаются противоречащие ей тенденции. Вопрос, кем слыл фараон — богом ли, богочеловеком? — мы бы оставили открытым, хотя нам и ближе мысль, что в древнем Египте со временем, конкретно — на рубеже III–II тыс. до н. э., могло наметиться ослабление восприятия царя как живого бога если не в рамках официальной концепции, то по крайней мере на уровне обыденного мировоззрения. Это расценивалось бы нами как важнейший признак идеологического перелома в ходе социально-политической эволюции фараоновской цивилизации от Старого к Новому царству.

Климатический оптимум, ознаменовавший правление XII династии, был непродолжительным: приметой второй половины Среднего царства явилось быстрое глобальное похолодание, начавшееся в XVIII в. до н. э., которое, по некоторым данным, должно было привести к ряду сильных засух, способных напомнить Египту о катастрофе I-го Переходного периода, в частности, уменьшить величину нильского стока и разладить функционирование оросительных сооружений, созданных в эпоху повышенного увлажнения [см.: Клименко, Прусаков 1999 ].