Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Как видим, военный гений Густава-Адольфа не на шутку увлечен разработкой этого стратегического плана. Но еще важнее для Густава-Адольфа был дипломатический план шведско-русского союза. Он поручил Мёллеру передать: «Если бы царскому в-ву можно было в сердце мое зрети, то он бы увидел, как я ему доброхотаю» — и даже готов за Михаила Федоровича и его наследников «по смерть свою стоять» [401].

Чем более благоприятно развивались дальнейшие переговоры Мёллера в Москве, тем больше новых заманчивых предложений, следуя, по-видимому, инструкции, выдвигал он. Тут и предложение дешевой закупки разнообразного оружия непосредственно из запасов шведского короля, и широкий меркантилистский план переселения в Россию ремесленников с Запада для обогащения царской казны и пр. Однако все это отходит на второй план по сравнению с осторожным зондажем самой щекотливой проблемы во время беседы с кн. И. Б. Черкасским 15 июля: по моему мнению, сказал Мёллер, если царь начнет войну против польского короля, «Белая Русь от Польши отложится»; «добро бы, — добавил он, — чтоб и черкас [запорожских казаков] уговорить» сделать то же самое [402]. Если сопоставить это с ранее сделанным им заявлением от имени Густава-Адольфа, — «добро б так было, чтоб такое укрепление меж обоих великих государей, что ни один без другого с польским королем не мирился» [403], — то ход мыслей станет ясен. Уговариваясь не заключать сепаратного мира, надо предвидеть уже контуры будущего совместного мирного договора. Густав-Адольф давал понять, что он не возражает против перехода от Речи Посполитой к Московскому государству Белоруссии и Запорожской Украины. Мы уже видели, что московское правительство со своей стороны намекнуло в ответе, посланном с Мониером (и многозначительно повторенном Мёллеру), что, может быть, и вовсе не понадобится заключать мира или перемирия с третьим лицом— «польским королем». Так в дипломатической дымке впервые обрисовываются перед нами очертания того соглашения между Россией и Швецией, которое в следующем, 1632 г. московское правительство уже без прикрас и умолчаний выдвинет перед Швецией, по проекту, разработанному все тем же Русселем.

Не может быть сомнений в том, что Руссель уже в 1630 г. согласовал в общих чертах эту перспективу русско-шведского союза по отдельности и с Михаилом Федоровичем (вернее, с Филаретом Никитичем), и с Густавом-Адольфом. Московское правительство никогда не согласилось бы, тем более не указало бы само, на кандидатуру Густава-Адольфа в качестве польского короля, если бы не рассчитывало за свою поддержку вытребовать у него возвращение обширных русских земель, захваченных в прошлом Литвой и Польшей.

Но размер и состав этих территориальных возмещений не мог быть ясен Русселю с самого начала. О Смоленске и прилегающих районах нечего было спорить [404]. Все внимание Русселя первоначально было приковано к Запорожской Украине, вопрос же о Белоруссии возник позже, должно быть, это требование Москвы Руссель впервые услыхал в июле 1630 г. и довел его до сведения Густава-Адольфа в октябре — ноябре 1630 г. Что касается Украины, то есть основание думать, что еще Бетлен Габор, строя свои планы захвата польской короны, рассчитывал получить согласие и военную помощь Москвы именно в обмен за уступку ей Запорожской Украины. Как раз в 1629 г. православное запорожское казачество, естественно, ориентировавшееся на Москву, вновь подняло восстание против поляков. Это обстоятельство подводило реальный фундамент под такой план. От общего истока — Бетлена Габора эта идея достигла, с одной стороны, Густава-Адольфа через посла Страссбурга, с другой стороны — Михаила Федоровича и Филарета Никитича через посла Русселя. Густав-Адольф еще в июле 1630 г. инструктировал губернатора Лифляндии Шютте, что следует по возможности разжигать восстание казаков против Польши [405]. Руссель, по-видимому, говорил об этом деле с константинопольским патриархом Кириллом, будучи в Турции, и затем подробно беседовал о запорожском вопросе во время первого посещения Москвы, как видно по сохранившимся отрывкам его письма к царю и патриарху, отправленного с дороги, из Выборга, сразу же после отъезда [406].

В следующем письме, уже после посещения Густава-Адольфа, Руссель снова и особенно многозначительно пишет о запорожских казаках [407]. Тут же он стал подготовлять отправку двух своих доверенных лиц, л'Адмираля и де Грева, к запорожским казакам через Москву. Однако губернатор Лифляндии Шготте и, по-видимому, Оксеншерна противились этому, хотя Руссель ссылался на инструкции Густава-Адольфа [408]. Только в июне 1631 г., воспользовавшись отлучкой Шютте, он наконец отправил их, снабдив письмами к московскому царю с просьбой о содействии их миссии, и к запорожским казакам — с призывом продолжать борьбу против Польши, предложением союза и уверениями, что задача Густава-Адольфа состоит в защите греческой веры от папистов [409]. Московское правительство охотно оказало содействие этой миссии и предоставило в распоряжение л'Адмираля и де Грева пристава и переводчиков. Оно ведь само готово было поддержать борьбу запорожцев; по заслуживающему вниманию утверждению одной польской печатной листовки 1631 г., царь и патриарх в 1630 г., узнав о начале войны запорожских казаков против Речи Посполитой, направили к ним послов и намеревались сами тотчас же выступить против Польско-Литовского государства: уже воеводы царские, бояре и все войско были приведены в готовность к наступлению на Витебск и Полоцк, к осаде Смоленска и даже Киева, но в этот момент польскому правительству удалось успокоить казаков, и Москве пришлось отложить свое намерение [410]. Этой же неблагоприятной политической ситуацией объясняется и полная неудача миссии л'Адмираля и де Грева: новый запорожский гетман Кулага выдал их польскому коронному гетману Конецпольскому, который препроводил их в Варшаву. Оттуда польский канцлер Задик отправил их к шведскому канцлеру Оксеншерне с протестом по поводу попыток пропаганды среди казаков в нарушение шведско-польского перемирия, и Оксеншерне пришлось долго оправдываться, ссылаясь на то, что Руссель превысил свои полномочия. В то же время сам Руссель печатно восхвалял эту миссию и даже опубликовал (в 1632 г.) свое послание к казакам.