Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Александр Лесли получил также дипломатические послания Михаила Федоровича к английскому королю Карлу I, к датскому королю Христиану IV, к голландскому штатгальтеру Фридриху-Генриху Оранскому и нидерландским Генеральным штатам. Во всех этих посланиях, как и к Густаву-Адольфу, фигурирует, после изложения «неправд» Сигизмунда III, одна и та же формула, очень важная для понимания международной концепции московского правительства: «Да и то нам ведомо, что королевич Владислав хочет доступать нашего Московского государства и разорить государство и веру нашу христианскую, а свою еретическую папежскую проклятую веру ввести и утвердить, по умышлению папы римского и по совету цесареву и короля испанского и короля литовского [т. е. Сигизмунда]. И мы, великий государь, видя их такие многие неправды, до перемирных лет польскому королю [Сигизмунду] и панам-раде терпеть не хотим». Как видим, война против Польско-Литовского государства публично трактовалась Московским государством перед лицом Европы как косвенная война и против всего габсбургско-католического лагеря. Сообщая всем указанным государям о своем намерении начать военные действия весною 1631 г., Михаил Федорович просил у них помощи в найме солдат и закупке оружия [369]. Таким образом, это было гласным и формальным объявлением войны Речи Посполитой.

Но, как ни спешили послы и Лесли, они встретились в пути до Швеции и из Швеции в Германию с задержками. Прошло целых четыре месяца, прежде чем они смогли доставить Густаву-Адольфу это драгоценное известие.

Тем временем тревога Густава-Адольфа возрастала. Правда, в январе 1631 г. он имел наконец союзный договор с Францией, подписанный в Бервальде. Но двигаться в глубь Германии он по-прежнему не мог: прибывали известия о польских военных приготовлениях, которые могли быть использованы против Швеции даже и без формального нарушения Польско-Литовским государством Альтмаркского перемирия. Так, например, 8 января 1631 г. рижский бургграф Ульрих донес, что «император пытался получить возможность вербовки армии в Польше, которая должна ударить в тыл шведам в Германии» [370]. Действительно, в 1631 г. вся Европа знала, что Сигизмунд в соответствии с договором о взаимопомощи, заключенным еще в 1621 г. с императором Фердинандом II, предоставил ему свободу вербовки и формирования войск на территории Речи Посполитой, отклонив, однако, его требование о немедленном военном союзе против Швеции [371].

Но у Густава-Адольфа был уже заготовлен противовес всем; этим угрозам. Выше мы упомянули о его тайном поручении, данном Мониеру в ноябре 1630 г. [372]То была вторая половина проекта, предложенного Русселем Густаву-Адольфу, с целью ускорить вступление России в войну с Польшей. Миссия самого Русселя должна была послужить кнутом, миссия Мониера — пряником. Только из-за медлительности Мониера и стремительности Русселя обе части единого плана разошлись во времени: Мониер попал в Москву лишь 15 мая 1631 г., через три с половиной месяца после того, как русское посольство уехало к Густаву-Адольфу.

Мониер — крупный шведский военный; когда впоследствии московское правительство предложило ему взять командование полком, он отказался, сославшись на полученное назначение в шведской армии [373]. Его миссия также носила чисто военный и в высшей степени секретный характер [374]. Она служила как бы следующим шагом в развитии миссии Лесли [375]. Мониер, согласно инструкции, от имени Густава-Адольфа должен был предложить царю и патриарху нечто очень похожее на то, чего они через Русселя как раз хотели добиться ют Густава-Адольфа, — военное вторжение в Польшу с запада одновременно с русским вторжением с востока, — но только с существенной поправкой: армия для этого вторжения будет нанята хотя и в Германии (на территориях, подвластных или союзных Швеции) и даже под личным руководством Густава-Адольфа, но на русские деньги [376].

Полный текст докладной записки, поданной Мониером царю, не сохранился, однако ее содержание частично воспроизведено в позднейшей переписке, и мы можем составить себе о нем представление. Сначала Мониер от имени Густава-Адольфа пылко благодарил царя («дружно бил челом») за «великую дружбу», выразившуюся в разрешении уже несколько лет закупать в России «доброе число ржи». «Высоко почитая» эту помощь и прося о ее продолжении, Густав-Адольф «в печали пребывал, как бы ему против того воздати», и, наконец, нашел способ: подобно тому, как Михаил Федорович этим разрешением помог ему против императора, он решил «в вашем зачатом деле против польского [короля] думою и делом помогать». Учитывая, «что король польский римскому цесарю во всем радеет и ищет ему добра чинить: не только ему полковников перепустил [отпустил служить], но и позволил цесарю в своей земле людей нанимать», — Густав-Адольф полагает, что он в той же мере не нарушит польско-шведского перемирия, если поступит как польский король и русскому царю «таким же способом свою добрую подвижность [поддержку] окажет». «Доброе годно вашему ц. в-ву видную армаду [войско] в [той] немецкой земле учинить, которую его к. в-во взял и одолел, и с той стороны в польскую землю удариться» [377]. При этом царю конкретно рекомендовалось нанять 10 тыс. пехоты и 3 тыс. конных, формированием и военными действиями которых Густав-Адольф брался лично руководить [378]. Но зато он просил не заключать сепаратного русско-польского мира [379].