Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Это и есть неоднократно упоминавшееся нами решение московского правительства, которое имело огромное значение для хода Тридцатилетней войны и для судеб Европы.

Как видим, это решение было принято отнюдь не в результате шведских внушений, а вполне самостоятельным развитием московской политики. Отныне ее важнейшей задачей становится посредничество в сближении и заключении военного антигабсбургского союза между южным соседом Московского государства — Турцией (с ее вассалами — Крымом и Трансильванией) — и северным соседом — Швецией. Московская дипломатия в 1630–1631 гг. развивает в этом направлении большую активность, турецкие и крымские послы ездят через Москву для переговоров о союзе в Швецию, а шведские — в Турцию и Крым.

В Швеции и за ее пределами, особенно в Германии, привезенные Мониером и Бенгартом из Москвы известия произвели огромное впечатление. В следующем послании Густава-Адольфа к Михаилу Федоровичу говорилось: «Короля в особенности радует, что московский царь… обещал помочь притесненным протестантам Германии; многие тысячи были утешены этим обещанием, и да направит всемогущий бог мысли и сердце царя к выполнению данного им обещания» [218] Форстен Г. В. Указ, соч., т. И, с. 358–359; ЦГАДА, Дела шведские, 1630 г., стб. 2, лл. 138–139. . С этого момента во все время Тридцатилетней войны вплоть до подписания Вестфальского мира Швеция широко рекламировала в Европе союз с Москвой, а в Москве шведский резидент Меллер пропагандировал даже такую доктрину: «Густав-Адольф со своим войском — передняя стена Московского государства, передовой полк, бьющийся в Германии за русское царство» [219] Соловьев С. М. Указ соч., кн. V, с. 136. .

Что касается обещания начать войну с Польско-Литовским государством, не дожидаясь истечения перемирия, то московское правительство настоятельно просило шведов, «чтобы это дело содержалось в тайне». Но мы уже знаем, что Густав-Адольф и Оксеншерна согласились на Альтмаркское перемирие именно потому, что были посвящены в это тайное решение Москвы и были уверены, что военные силы Польши будут вскоре скованы войной с Московским государством. Правда, они все же побаивались, что шведско-польское перемирие вызовет в Москве недовольство. И в самом деле, если бы московское правительство имело только одну цель — вместе со Швецией воевать против Полыни, — следовало бы признать, что своим обещанием нарушить перемирие оно только повредило себе. Но в действительности, хотя, разумеется, московское правительство было бы очень радо иметь в лице шведов непосредственного союзника против Польши, оно стояло на гораздо более широкой коалиционной точке зрения и, несомненно, предвидело неизбежность шведско-польского перемирия, подталкивая Швецию к войне с Империей. Поэтому-то Альтмаркское перемирие ничуть и не изменило позицию Московского государства.

Есть некоторые основания предполагать, что во время пребывания в Москве Деэ де Курменена, т. е. в конце октября 1629 г., Московское государство уже знало о заключенном за месяц до того Альтмаркском перемирии [220] Но полный его текст был доставлен Мониером только в начале 1630 г. (см. ЦГАДА, Дела шведские, 1629 г., стб. 3). . Деэ, несомненно, знал, если не о факте подписания договора, то об успешном ходе переговоров. К деликатному вопросу о возможности польско-шведского перемирия он несколько раз возвращался в беседах с боярами, всячески подчеркивая, что отнюдь не Франция, а только Англия и Голландия стремятся помирить Польшу со Швецией. Он, как и Ришелье, заблуждался, думая, что правду о роли Франции в шведско-польском замирении надо скрывать в Москве. Московское правительство гораздо правильнее и спокойнее понимало ситуацию, чем они предполагали. Разглагольствования Деэ были прерваны неожиданным вопросом бояр: «Если польский король со шведским помирятся, государю их [французскому] Людовику то годно ли будет [т. е. выгодно ли, желательно ли], и английскому королю, и датскому, и голландцам то годно же ли будет?» Такая формулировка вопроса свидетельствует о ясном понимании сути дела: всем антигабсбургским державам Европы крайне необходимо, чтобы Швеция вышла из войны с Польско-Литовским государством. Однако и на этот прямой вопрос, взывавший к честности, Деэ не дал правдивого ответа. Тем самым он только ослабил доверие к себе [221] ЦГАДА, Дела французские, 1629 г., кн. 2, лл. 225, 181, 227–229. .

Но все же московское правительство было столь заинтересовано в приобретении еще одного партнера в антигабсбургской политике, что пошло на самые необычные и нежелательные уступки Франции в торговых вопросах, раз уж французский посол считал это необходимым предварительным условием политического союза. Ошибочное представление Соловьева, будто из Москвы «Курменен уехал, не добившись ничего нового» [222] Соловьев С. М. Указ, соч., кн. V, с. 145; ср. Бантыш-Каменский Н . Обзор внешних сношений России, т. IV, с. 79–80. , объясняется тем, что в архивном списке ответная грамота Михаила Федоровича к Людовику XIII приведена без. конца, содержащего конкретные пункты, т. е. списана не с окончательного текста, а с черновика, заготовленного до того, как окончательные уступки были решены. Полный текст ответа сохранился лишь во французском архиве [223] Акты и письма…, вып. I, № 123, с. 295–298. . Но уступки настолько полно отвечали французским пожеланиям и настолько свидетельствовали о благожелательности Московского государства, что текст этого ответа с полным основанием был опубликован в Париже в правительственном ежегоднике «Mercure frangais» под знаменательным заглавием: «Договор о союзе ( Traite d'Alliance ) и о торговле между Людовиком XIII, королем Франции, и Михаилом Федоровичем, царем Московии» [224] «Mercure frangais», t. XXI, 1629, р. 1022–1032. .