Вадим Волобуев - Иоанн Павел II - Поляк на Святом престоле

Выстраивая свою концепцию, Цивиньский явно вдохновлялся современной ему Польшей. Это явствует из того, что аналогичные мысли он высказал еще в апреле 1968 года [496]. Студенческий бунт сподвиг его порассуждать над роковым недопониманием в среде недовольных — между католиками и атеистами, правыми и левыми, патриотами и либералами. Казалось бы, и те и другие не любили власть, но друг друга они не любили еще больше. Если с высоты духовенства вообще не видна была разница между разными изводами атеизма, то с позиции диссидентов левого толка церковь и партия — просто две разновидности диктатуры, одинаково ненавистные борцам за демократию.

За три года статья разрослась до книги и произвела фурор в образованных кругах польского общества, причем на разных мировоззренческих флангах.

Диссиденты переживали в тот момент идейный кризис. Надломленные репрессиями 1968 года и печальной судьбой Пражской весны, они расстались с коммунистической идеологией и теперь искали новые ориентиры. Многие из бывших партийных смутьянов начали печататься (под псевдонимами) в «Тыгоднике повшехном». В такой ситуации книга Цивиньского воспринималась ими как дружески протянутая рука. В 1976 году последовал ответ на нее — Адам Михник, один из вождей студенческого бунта 1968 года, выходец из коммунистической семьи, написал и через год опубликовал за рубежом книгу «Польский диалог: церковь — левые», в которой объявил: если «до войны Церковь была реакционной, а коммунизм проповедовал прогрессивные идеи, то теперь — наоборот» [497]. «Политический долг левых, — продолжал автор, — состоит в том, чтобы защищать свободу Церкви и гражданские права христиан совершенно независимо от того, что думаем мы о роли Церкви 40 лет назад и возможной ее роли через 40 лет» [498]. Права человека должны быть для всех, иначе их нет ни для кого, резюмировал Михник.

Духовный учитель Михника Яцек Куронь, некогда проявивший себя как пламенный коммунист в Союзе польских харцеров (скаутов), а затем дважды отсидевший в тюрьме за «враждебную деятельность», с подачи Цивиньского нанес визит Войтыле. Архиепископ долго рассказывал ему о персоналистской революции в церкви, о религиозном порыве рабочих Новы Хуты, а Куронь слушал и в конце спросил:

— Ну хорошо, а вот когда вам позволят строить храмы, служить мессы, проводить реколлекции и все такое прочее — что будет?

— Они не позволят.

— А если позволят?

— Не позволят.

— Ну а если?

Войтыла поднял на него глаза.

— Церковь — это все мы, здесь присутствующие, я и вы. И мы все должны будем тогда бороться.

За что бороться? За христианские ценности, на страже которых церковь будет стоять вечно. И неважно, каких уступок добьется клир до того.

Куронь поделился с митрополитом слухами, будто его уже прочат в римские папы.

— О нет! — воскликнул тот. — Здесь, в Кракове, я все понимаю, здесь я у себя, а там такие трудные, такие сложные проблемы. О нет! [499]

Впрочем, даже самые проницательные из левых не могли постичь церковной специфики. Проникнутые классовым мышлением, они продолжали видеть мир через призму столкновений интересов социальных групп. Ярким примером тут может служить неформальный лидер коммунистических вольнодумцев в Польше философ Лешек Колаковский. В 1963 году по собственной инициативе он встретился с кардиналом Вышиньским, чтобы узнать о Втором Ватиканском соборе и интеллектуальных течениях в католицизме. Вынужденный написать по этому поводу объяснительную в ЦК, Колаковский с обескураживающей прямотой сообщил: «Вышинский рассказывал обо всем достаточно свободно, но избегал существенных для нас вопросов, как то идеологические и политические конфликты на соборе. Зато много рассуждал о вещах малозначительных, вроде литургической реформы и теологических проблем, связанных с экуменизмом» [500]. Малозначительные вещи! И это говорил человек, который всего через два года разразится скандальным текстом «Иисус Христос: пророк и реформатор», в котором раскланяется перед христианской культурой. Поистине, они жили в разных мирах.

В начале семидесятых на фоне потребительской лихорадки сограждан оппозиционное сообщество пребывало в летаргии. Но вскоре произошло событие, заставившее его напомнить о себе правящему режиму.

Тридцатого июля — первого августа 1975 года в Хельсинки лидеры всех европейских государств подписали Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе. Этот документ, к радости польского руководства, гарантировал нерушимость послевоенных границ, однако содержал и обязательство уважать права человека. Советский Союз со своим статусом сверхдержавы мог пренебречь этим условием, но польские коммунисты, зависимые от западных кредитов, имели все основания опасаться усиления диссидентской активности. Чтобы выбить у оппозиции почву из-под ног, власти в декабре 1975 года инициировали изменения в конституции, вогнавшие в оторопь многих поляков. Предлагалось закрепить в основном законе ведущую роль партии, вписать туда нерушимый союз с СССР и увязать права человека с выполняемыми им обязанностями. То есть юридически оформить то, что и так существовало на деле. Мелочь, казалось бы, но не случайно Сталин когда-то вычеркнул эти положения из проекта конституции, привезенного ему Берутом. Да и Гомулка, отстаивая все эти пункты на практике, отнюдь не рвался фиксировать их на законодательном уровне. Не хотели шутить с огнем. Но теперь партийцам было не до приличий. Почуявшие запах жареного технократы внезапно оказались бóльшими сталинистами, чем сам Сталин.