Сесили Веджвуд - Тридцатилетняя война. Величайшие битвы за господство в средневековой Европе. 1618—1648

По существу Германия сама была виновата в своей трагедии. Не оправдывая действий Ришелье, Оливареса, обоих Фердинандов и шведского короля Густава II Адольфа, мы все же вынуждены признать: возможности создавались не ими, а для них. Всегда оказывалось очень просто рассорить политических союзников, эксплуатировать частные интересы правителей и натравливать их друг на друга. Бранденбург и Саксонию удалось разобщить и подавить поодиночке в тот момент, когда в 1631 году Лейпцигский манифест дал слабую надежду на создание германской партии в обстановке столкновения иностранных интересов. Саксония и Бавария были по отдельности втянуты в Пражский мир и обманом завлечены в союз с императором, когда в 1635 году, казалось, все были за мирные переговоры. Неудивительно, что расчетливый эгоизм ландграфини Гессен-Кассельской или даже такого авантюриста, как Бернгард Саксен-Веймарский, приветствовался и объявлялся доказательством германского патриотизма, ведь это великое облегчение – найти в этой неразберихе сумбурных намерений человека с четким политическом курсом.

Ответственность за катастрофу лежит на столь многих, что конкретных виновных невозможно определить. В каком-то смысле все люди, обладавшие влиянием в германских государствах, повинны в страшной апатии, благодаря которой расползалась война. И все же чем больше власть, тем больше и ответственность, и самые тяжкие обвинения должны быть предъявлены тем, кто мог остановить войну, но не сделал этого.

Фридрих Пфальцский и Фердинанд II, главные герои 1618 года, могли хотя бы оправдываться тем, что оба исполняли веление высшей власти. Соответственно и нужно судить об их действиях. Не так обстояло дело с Иоганном-Георгом и Максимилианом, и к ним справедливо применять другие стандарты. Им обоим хватало ума на то, чтобы извлекать выгоды из конфликта. Им следовало применить свой ум и на то, чтобы положить ему конец. Они с самого начала держали в руках рычаги влияния и легко могли воспользоваться ими и в конце.

Есть определенная поэтическая завершенность в том, что они были в числе тех, кому довелось увидеть и начало, и конец войны. Иоганн-Георг умер в старости у себя в дрезденском дворце в 1654 году, окруженный детьми и внуками, а Максимилиан скончался тремя годами раньше в голой комнате в Инголынтадте в кругу отцов-иезуитов.

Эти двое, если бы только они сумели подавить свои местечковые амбиции, могли бы создать центристскую партию, достаточно сильную, чтобы обуздать честолюбие Фердинанда II и усмирить агрессию Фридриха без испанского вмешательства с одной стороны и французского с другой. Они попытались сделать это в 1620 году, когда объединились с Фердинандом II, чтобы помешать ему обратиться за помощью к испанцам. Но Максимилиан поступился своим положением ради того, чтобы вступить в драку за земли и титул Фридриха, а Иоганн-Георг в одиночку был бессилен. С его стороны неправильно было претендовать на Лаузиц (Лужицы), но Фердинанд III, по крайней мере, мог отдать ему Лаузиц как его владелец. Иначе было с Пфальцем, и притязания Максимилиана были опасной и преступной ошибкой. После этого он уже не мог вернуть себе прежнего положения. Курфюршество всегда стояло между ним и его национальным долгом. Он уже не мог рисковать созданием центристской партии, ибо никакая центристская партия не одобрила бы того наглого грабежа, который он совершил с санкции императора. Это против воли привело его в испанский лагерь, когда пришли шведы, а французы не стали его защищать; это же в самом конце заставило его выслуживаться перед французами на вестфальском конгрессе, оторвать Эльзас от империи и отдать его Мазарини. Уступкой Эльзаса Германия заплатила за то, чтобы Максимилиан сохранил Пфальц.

В нем были задатки конституционалиста; он был человеком неглупым, и вмешательство иностранцев в германские дела возмущало его, но собственные неблаговидные поступки привели его к испанцам, а оттуда – к французам. Если бы в критический момент он думал о Германии, а не о Баварии, он мог бы прекратить войну; в 1620 году все козыри были у него на руках, а он их растерял. В провинциальном масштабе государства, которым правил Максимилиан, он мог считаться великим человекам; он расширил баварские границы и стал главным светским князем Германии. В более широком масштабе целой нации, к которой он принадлежал, и империи, которой похвалялся в верности, он был либо обманутым простаком, либо предателем – а может быть, по чуть-чуть и тем и другим сразу.