Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии - от кайзера до Гитлера

Теперь Пуанкаре стал премьером, т. е. получил руководство текущей политикой, и в первой же речи заявил, что, «во-первых, он представляет левых; во-вторых, Германия заплатит» (LDA, 142).

Монархисты осуждали внутреннюю политику кабинета, особенно мягкость в отношении «предателей», но старались не критиковать его, а лишь побуждать к решительным действиям. Такой же подход был избран в сфере внешней политики.

В качестве главы Репарационной комиссии новый премьер заслужил нелестный отзыв Ллойд Джорджа, антипатия с которым была взаимной: «Выбор Пуанкаре в качестве председателя был роковым: не могло быть уже и речи о рассудительности и умеренности. Он считал своей обязанностью быть безжалостным, безрассудным и требовать невыполнимого. Его ненависть к Германии делала его одержимым» (ДЛД, 439). Пуанкаре был настроен заставить «бошей» платить – любыми средствами, кроме военных.

Первым тревожным звонком стала Генуэзская конференция в апреле 1922 г., на открытии которой итальянский премьер Луиджи Факта заявил: «Больше нет ни друзей, ни врагов, ни победителей, ни побежденных, а есть лишь люди и страны, желающие объединить свою энергию, чтобы сообща достигнуть высокой цели» (ММТ, II, 124). «Имею честь спросить у докторов права с Кэ д'Орсэ, – отреагировал Моррас, – какова разница между речью Факта и аннулированием Версальского договора» (ММТ, II, 126). Бросалось в глаза и поведение британцев, подчеркнуто внимательных к германской делегации. «Никогда еще разрыв между французами и англичанами не казался столь очевидным», – отметил Жорж Боннэ (BQO, 62).

Особенно бурную реакцию вызвал Рапалльский договор Германии и Советской России [203] Подробнее: Renata Bournazel. Rapallo: naissance d'un mythe. La politique de la peur dans la France du Bloc national. Paris, 1974; заглавие немецкого перевода «Рапалло – французская травма». . «Было время, – напомнил Моррас, – когда прекраснодушные люди смеялись в лицо нам – Доде, Бенвилю, Пюжо, мне – за одержимость германо-русским союзом» (ММТ, II, 133). «Вызов брошен, – восклицал Бенвиль. – Немцы и русские открыто издеваются над “союзниками” и ничего больше не боятся. <���…> Генуя показала всему миру, что у “союзников” больше нет реальной власти» (JBA, II, 84–86).

Рапалльский договор предлагалось приравнять к casus belli. «Два мощных врага объединили двести миллионов человек и будут производить всё, что им угодно, для нужд войны: они объединились против нас. <���…> Если верно, что французская армия остается “самой сильной в Европе” и что ее присутствие обладает неоспоримой силой, надо использовать ее сейчас или никогда. <���…> Французская армия, направляемая французским государством, способным проводить волевую и последовательную политику, может за короткий срок заключить сотни мелких договоров, распределив репарации между городами, провинциями и ассоциациями, из которых состоят германские народы» (ММТ, II, 135).

23 апреля Моррас призвал ввести войска в Рур: «Рейх заключил военный и политический союз против нас. Рейх должен быть лишен права и возможности играть таким опасным оружием, как дипломатия и армия» (ММТ, II, 161). План оказался чрезмерным для Пуанкаре, «бездействие» которого приводило Морраса «в ужас» (ММТ, II, 138). Но вспомним мудрые слова Бенвиля: «Тот, кто действует, подчиняется другим правилам, нежели тот, кто пишет. С пером в руке можно создать образ того, что должно быть. Находясь во власти, приходится считаться с тем, что есть» (JBJ, II, 121).

На дебатах 30 мая по итогам Генуэзской конференции солировал Баррес, заявивший, что для экономического возрождения Европы необходимы «моральное возрождение» и «консолидация западного духа», т. е. французская гегемония и давление на Германию. К ее грехам оратор отнес не только тайную ремилитаризацию и снисходительное отношение к реваншистской пропаганде, но желание «восстановить производительные силы в прежнем или большем масштабе» и выиграть «промышленную войну, не заботясь об обязательствах, наложенных поражением» (GPR, 285–288). Джон Кейнс, удостоившийся отповеди Барреса, писал: «Вокруг Германии как центра группируется вся остальная европейская экономическая система; от процветания и предприимчивости Германии зависит главным образом процветание остального континента». «Под предлогом экономического возрождения Кейнс разрушает моральный дух» (GPR, 290), – заявил оратор, понимавший «экономическое возрождение» по-своему: «бош» должен платить, не зарабатывая при этом денег.

К Барресу прислушивались дома и за границей, но не всегда делали благоприятные выводы. «Во Франции слышны высказывания, которые вводят иностранцев в заблуждение насчет подлинных мыслей французов, – сетовал он в той же речи. – Мы также видим, как аргументы наших публицистов повторяют за границей и обращают против Франции» (GPR, 292). Виновный нашелся сразу: критики подкуплены немцами, поэтому надо сделать получение денег из-за границы издателями и редакторами уголовно наказуемым. Социалисты, включая будущего премьера Леона Блюма и будущего президента Венсана Ориоля, заволновались и потребовали объяснений. Почему они волновались, не знаю, но полагаю, что в то время у немцев не было денег на подкуп парижской прессы. Пуанкаре ответил, что «изучит вопрос», но тем и ограничился (GPR, 292–295).