Василий Молодяков - Шарль Моррас и «Action française» против Германии - от кайзера до Гитлера

Чтение «Современной молодежи» помогает понять, с каким настроением шли на войну молодые французы – те, что шли идейно и добровольно.

«Никогда духовное начало не присутствовало на войне так полно, практически господствуя в ней. <���…> Никогда чувства воюющих не достигали такой глубины» (HMS, 170), – утверждал Массис в военных записках.

«Эти юноши, – откликнулся Доде на записки Массиса, – хотя некоторые из них пали в самом расцвете, есть предки завтрашней Франции. <���…> У них, у мертвых и выживших, есть общая, семейная черта сходства – чувство величия. Мысль – куда сильнее и яснее, чем у нас в их возрасте, – предназначила их к действию в самой высшей форме – на благо страны» (LDE, 152).

«Из всех героев войны только наши (французские монархисты. – В. М. ) шли в бой с радостной гордостью за то, что несут с собой понимание и чувство национальной жизни, которая была для них самой правдой» (MMI, 59), – гордо заявил Моррас.

«Никогда не было солдат более сознательных, чем молодые французы 1914 года, – записал в дневнике в 1917 г. Баррес. – Они хотели изгнать германизм из французской мысли, спасти французские церкви, восстановить французские провинции, вернуть на первое место идеи традиции и морали, чувство чести, самопожертвование» (МСВ, 774).

Уже зачисленный в Высшую нормальную школу, но сразу призванный в армию, где ему предстояло провести почти пять лет, Деа через три десятилетия писал о своем поколении: «Войти в жизнь через врата войны с риском выйти из нее, не увидев даже первых перспектив. Из тепличных условий подготовки к экзаменам оказаться сразу по колено в грязи и крови. Услышать торжественный бой часов, возвещающий конец мира. <���…> Мы не жаловались, что видели это, и если бы могли выбирать эпоху, то не пожелали бы никакой другой» (DMP, 11).

Прагматик Бенвиль смотрел на вещи более скептически, но доверял свои наблюдения только дневнику. «Литании про новую Францию, какой она выйдет из окопов, про дух союза, любви и самопожертвования, который порожден войной и переживет ее, раздражают многих, – записал он 11 апреля 1915 г. – Неудивительно, что Баррес отдался этой наивности и тешит себя иллюзиями. Видеть в пуалю (распространенное прозвище французских пехотинцев. – В. М. ) святых Иоаннов в миниатюре – крайне ошибочно и опасно» (DDB, 140).

Добровольцы были готовы не только к битве, к которой призывал Моррас, но и к жертве, культ которой проповедовал Пеги. Они знали, за что сражаются и за что могут погибнуть.

«Наше поколение важно: на него возложены все надежды, и мы это знаем. От него зависит спасение Франции, а значит, мира и цивилизации. <���…> Мало какое поколение входило в жизнь с таким чувством самоотречения и смирения, – утверждал Массис в сентябре 1914 г. – <���…> Поколение, принесенное в жертву – да, ради величия Франции и свободы человека. Оно принимает свою жертвенность, чувствуя себя предназначенным для нее. <���…> Наша жертва обеспечит свободу нашим сыновьям и миру, который родится» (НМА, 117–119). Автор не раз перепечатывал эту статью, озаглавленную «Поколение, принесенное в жертву». Само это выражение встречается еще в «Современной молодежи», но… применительно к поколению «отцов» (JGA, 5).

Знали и даже чувствовали это не все. Но те, о ком писал Агатон и от чьего имени говорил Массис, были цветом поколения, будущей элитой Франции. Максим Реаль дель Сарте, ушедший на войну добровольцем, писал Моррасу 29 августа 1918 г.: «Наше поколение отдало всю свою кровь, чтобы искупить депрессивную и ложную идеологию поколения, которое нас породило. <���…> Мы так любим вас, потому что вы и Доде знаете, как отомстить за наших павших» (LCM – II, 210).

«Что за судьба у человека, который в сорокалетнем возрасте вспоминает своих друзей двадцати лет, перечисляя только покойных?» – воскликнул двадцатидвухлетний Морис Бардеш, откликаясь на «Припоминания» Массиса [119] Цит. по: Brasillach R. Les quatre jeudis. Р. 379. . «А их повыбило железом. И леса нет, одни деревья», как сказал Давид Самойлов о молодежи своего поколения, павшей на другой Великой войне.

Про баловней судьбы говорят, что они родились с серебряной ложечкой во рту. У Леона Доде (1867–1942) их, наверно, была целая дюжина.