Александр Таланов - Братья Дуровы

— Выпороть! Вся дурь из головы мигом вылетит, — ответствовал полицмейстер. — Да, выпороть… — убежденно повторил он, разглаживая свои крашеные, висящие книзу, длинные, как у Тараса Бульбы, усы.

— Постращайте его! — попросил Николай Захарович.

— Охотно! Только оставьте нас наедине.

Огарев вызвал Анатолия.

— Ты чего благодетелю своему неповиновение оказываешь? Никакие увещевания на тебя не действуют.

— Вы это насчет чего?

— Цирка… Еще добро готовился бы стать наездником, а то в клоуны метишь?

— А разве наездником лучше? — задал коварный вопрос Анатолий.

— Еще бы! — подхватил любимую тему Огарев. — Лошадь такая изумительно умная тварь…

— Это верно…

— С ней что угодно выделывать можно, гораздо лучше всяких клоунских ломаний и кувырканий.

— Я люблю верхом ездить.

— Вот это одобряю!

— Так, говорите, наездником лучше быть?

— Ну какое сравнение? Одно удовольствие! Если начнешь готовиться быть наездником, я сам помогу тренировать лошадей. Я ведь отлично их дрессирую.

— Знаю…

— Я, брат, любого дикого жеребца могу послушным сделать. Так, пойдешь в наездники?

— Пойду!

— Молодец! Ты у меня чудным наездником станешь…

Когда Захаров вернулся в свой кабинет, Огарев торжественно объявил:

— Конечно! Уговорил.

— Послушался? — обрадовался опекун.

— Сдался.

— Уж не знаю, как вас благодарить. По гроб жизни обязан, благодетель вы мой…

— Да-с, теперь акробатика всякая побоку!

— Слава богу!

— Станет благоразумным и займется лошадьми.

— Как лошадьми?

— Наездником будет…

С Николаем Захаровичем, вспоминал потом этот эпизод Дуров, чуть дурно не сделалось.

— Да не все ли равно, — вымолвил вконец расстроенный опекун, — будет ли Анатолий кувыркаться на земле, или станет проделывать то же на лошади?

— Разумеется, не все равно. Я ведь сам каждое утро тренирую скакунов в цирке Саламонского.

— Лучше бы и не просил вас… — простонал Николай Захарович.

И тогда Анатолий, уже не скрываясь от опекуна, вступил в акробатическую группу братьев Робинзон, подвизавшихся в цирке Саламонского под фамилией Николет.

А Владимир?

Педагог Тихомиров, в пансион которого он был определен, заслужил добрую славу своими знаниями и опытом. Он первый ввел звуковой метод обучения грамоте, вместо буквенного. Лев Толстой, уделяя большое внимание педагогическим проблемам, очень интересовался этим методом. Он посещал пансион Тихомирова, присутствовал на занятиях, обсуждал приемы обучения. Это значило много!

Чуткий воспитатель, Тихомиров сразу расположил к себе «опального» Владимира Дурова. Дружески беседуя с ним, он развивал свои передовые взгляды, убеждал, что образованные классы в неоплатном долгу перед простым народом.

Влияние опытного педагога поначалу было благотворным. Воспитанник успешно сдал экзамен на звание учителя. Вскоре в штате Московского городского училища на Покровке появился новый молодой преподаватель Владимир Дуров.

Однако его учительская карьера оказалась кратковременной. Проработав недолго, он покинул свой пост.

Тогда Захаров «тряхнул» связями, устроил крестника на службу в Управу благочиния. Помещалась она в большом старом доме на Воскресенской площади, бок о бок с Иверскими воротами у Красной площади. Почетное место для Управы было выбрано не случайно. Функции ее были важны: следить за исполнением законов, решений судебных и прочих присутственных мест, наблюдать за охранением благочиния, добронравия и порядка.

Что только не входило в круг ее деятельности: предупреждение безнравственности населения, наблюдение за состоянием городских дорог, мостовых, тротуаров, преследование запрещенных азартных игр. Для наказания неисправных должников при Управе имелось особливое помещение с железной решеткой — долговая яма, которая, несмотря на свое название, расположена была на втором этаже здания. Короче говоря, это было полицейское управление для охраны общественного спокойствия и порядка.

Учитель, не так давно подвизавшийся в роли акробата, клоуна и фокусника, поступил сюда с окладом семь рублей в месяц «на всем своем».

В глазах сослуживцев-чиновников он выглядел человеком с другой планеты. Да и они казались ему людьми из иного мира. Но в ожидании лучших времен ничего не оставалось, как терпеливо сидеть за столом, склонившись над перепиской служебных бумаг.

Изо дня в день он ходил «в должность». В канцелярии со шкафами, набитыми делами в синих обложках, стояла затхлая атмосфера присутственного места. Нудно скрипели перья. Чиновники в потертых вицмундирах, с застывшими, как у мумий, лицами, горбились над своими бумагами. Мертвая тишина иногда прерывалась громким чиханием — это кто-то нюхнул сдобренного мятой табачку, шумно утер нос красным фуляровым платком, услышал неизменное: «Будьте здоровы!» и ответствовал: «Благодарствуйте!»