Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

- Карие! - прошептала она изнеможенно-счастливо.

Это был цвет глаз Петра Петровича.

Ребенка взяли, сказав, что его будет кормить мамка. За полдень ему нашли кормилицу-крестьянку - в общей женской камере каторжной тюрьмы. Больничная сиделка навязала ему на ножку тесемку с деревянной продолговатой бирочкой, на одной стороне которой было написано чернилами - "Рагозин", на другой - "крещен в тюремной церкви... наречен...". Для имени и даты было оставлено пустое место.

Обернув младенца серым арестантским бушлатом, сиделка, в сопутствии вызванного конвоира, понесла его двором в женский корпус. Сыпал первый несмелый колючий снежок, испещряя бушлат мокрыми темными пятнышками, и сиделка с бабьей сердобольностью укрывала то место, где находилась голова ребенка. Конвоир шел впереди невеселым служивым ходом, придерживая шашку. При входе в тюрьму стражник, открыв засовы решетки, засмеялся, гулко сказал.

- С приплодом!

И в отдалении другой стражник, отпирая решетку коридора, уловил его смех и угрюмо ухмыльнулся в ответ.

В камере, на крайней к окну наре, рослая арестантка, распустив завязку ворота на холщовой рубахе, кормила ребенка. Сиделка опустила рядом с ней новорожденного, развернула бушлат.

- Вот тебе приемыш, жалей да жалуй.

Женщины, медленно поднимаясь с нар, стали подходить ближе, полукругом обступая кормилицу. Она отняла от груди ребенка, положила его на подушку и взяла к себе на его место принесенного младенца.

- Полегше твово будет, - сказала одна женщина.

Арестантка вложила в жалкий разинутый рот мокрый сосок груди, но новорожденный бессильно чмокал и с писком глотал воздух. Она сжала его губки жесткими пальцами вокруг соска, и он начал судорожно подергивать крошечным подбородком и сопеть ей в грудь.

- Пошел! - одобрила сиделка.

- Мать-то жива еще? - спокойно спросила кормилица, похлопывая свободной рукой закричавшего у ней за спиной ребенка.

- Пока жива.

Все молча глядели, как учится сосать новый обитатель камеры. Наверно, он начал испытывать удовольствие, потому что выпростал из пеленки ножку с биркой и тихонько дергал ею. Раздалось два-три вздоха. Молоденькая арестантка утерлась рукавом и отошла в сторону.

- Свивальников-то у меня нету, - сказала кормилица.

- А вот мать помрет, и возьмешь, что от нее останется носильного, посоветовала какая-то из женщин.

- Ты погляди, - сказала кормилица сиделке.

- Погляжу, - обещала та и простилась. - Оставайтесь с богом...

О Ксении Афанасьевне можно было и правда сказать, что она была - пока жива. Полотенцев, войдя к ней в палату, подумал, что приехал уже поздно.

При свете убогой лампы, висевшей позади изголовья, круглый лоб Ксении Афанасьевны, остренький носик и скулы были светло-желты, как липовый мед. Тени, закрывавшие глазницы и приподнятую губу, лежали неподвижно, в темноте чуть виднелась опавшая узенькая шея. Рот был открыт, светилась тонкая полоска верхних зубов, и оттого, что спутанные волосы широко раскинулись на подушке, весь череп, казалось, занимал очень немного места и был детским.

Полотенцев сел перед кроватью, нагнувшись и подперев кулаками подбородок. Подобно врачу, он наблюдал, как боролась за жизнь больная. Вероятно, он послушал бы ее пульс, но она держала руки под одеялом. Скоро он решил, что она не спит, - наверно, она заметила, как он входил.

- Пить, - расслышал он довольно внятно.

Он взял со столика поильник и поднес носиком к ее губам. Она глотнула, открыла глаза, и он почувствовал, что она его видит.

- Вы узнаете меня? - спросил он.

Она не отвечала.

- Как вы себя чувствуете?

- Ничего, - сказала она, и веки ее опять закрылись.

- Но все-таки ваше положение довольно опасно. У вас теперь сын. Вы обязаны подумать о нем.

Дыхание ее сделалось громким, она вытянула руку наружу, повернула кисть ладонью вверх, уронив ее на одеяло, и рука стала похожа на длинный беспомощный челнок, выброшенный на берег.

- Кто позаботится без вас о ребенке? Только отец. Но он даже не узнает, что у него есть сын. От кого он может узнать?

Ксения Афанасьевна попробовала приподняться.

- Нет, лежите спокойно. Вы ведь понимаете меня? - спросил Полотенцев.

Он пододвинулся ближе. Она теперь смотрела на него взглядом, в котором нарастали все силы ее меркнувшей жизни, - остановившимися, воспламененными зрачками круто скошенных вбок больших глазных яблок.

- Я вижу, вы понимаете, о чем я говорю. Ваш муж не поблагодарит вас, если ребенок погибнет. Скажите, кто может передать Рагозину, что у него родился сын?